Сторис тоже не мог. Его язык подвис, как оперативная система на смартфонах, слова выходили с запозданиями. Хотелось забыться, но слишком много народу возилось, толкалось, возмущалось, словно и не были они в самом начале, когда мир не то что несовершенен, а вообще не готов.
- Нам обещают кукольный театр, за кого они нас держат? - обижался Сухарь, - ещё утренники нам устраивать будут! Пусть всегда будет соль, пусть всегда будет кокс, пусть всегда будет хэш, пусть всегда буду я!
- А чё? Можно позекать, - Людочка придирчиво оглядел информаторшу, но деловой стиль одежды его не привлекал. - Может, там местные будут. Алочки- театралочки. Ещё подцепим кого.
- Тут ещё с местными бы не поцапаться, - осторожно встрял Елдаков, - а то может тут законы какие пацанские.
- Он за свою рожу трясётся! Алтуфьева-то не полюбит его разбитого! - подкалывал Шустов, - не ссы, пока никто нашего карифанства не отменял. Да и Гудалов с нами, у него каждый поцык в карифанах ходит.
В кинотеатре зашумели, кто-то впереди поднялся со своего места, ничего не стало видно. На почётное место прошёл нискорослый дядька, и сразу же торопливо задвигалась ведущая и посторонние звуки стали булькать, проваливаться в глотки, затихать с деликатным дремлющим кашлем.
- Мужик в пиджаке, хо, хо, хо! - не умолкал Людочка, - кто ж его посадит, он памятник себе, беее!
- Это губернатор Гориславля, дай бог ему здоровья, - зашептал Мишка Каракоз, выпучив заспанные глаза, - это он подсуетился, захотел, чтоб его регион был причастен к великому действу. У руководства не было денег, так он сам первым обратился к боцману с предложением помочь.
- Это не он придумал законопроект, что каждый високосный год 29 февраля отдыхаем? - поинтересовался у Каракоза Людочка, но тот сделал вид, что ему жутко интересно слушать мужика в пиджаке, холёного, уверенного в себе, чем-то напоминающего Мишку.
- В молодости я тоже писал рассказы, - признавался губер со сцены. Сторис не мог слушать официальные, присыпанные пеплом прошлого, слова. Можно было встать и уйти, но он знал, что тогда он поднимется и с продавленного кресла в кинотеатре и тоже уйдёт, так и не узнав, чем закончилась его история.
- Пусть понедельник не будет для вас тяжёлым днём, - пожелание рассыпалось на двести разных отголосков, и зал зашевелился, сминая всю лёгкость, которую им пожелали.
Заиграла музыка, сперва торжественная, потом зазвучала смутно знакомая мелодия. Должен был загореться свет, но что-то оборвалось в прекрасно продуманной программе, и литгузюки просто сидели и слушали музыку, кто-то посвистывал, кто-то откровенно зевал.
- Ева, я любила тебя! Что уже и такой песни не знают? - удивлялся Шустов, улавливая знакомые мотивы, - да, плэй лист у них древний. Почему они тянут, понять не могу. Херь какая-то.
Выступил ещё какой-то депутат, но тут слов уже было не разобрать, да и литгузюки распоясались, болтали о своём о женском, о девочках, о путях в большую литературу.
- Трясу ключом от номера, прогоняю бесов, - звенел, ломаясь на букве "р", голос позади, - а они притаились в шкафу и ждут, когда я один останусь. А все разбрелись по номерам, рассвет скоро, дрыхнуть хотят.
- Польша подъехала. Болеслав Рождественский, - зашептал Шустов, - щас бесы полетят, ловить-хватать не успеешь!
- Не Рождественский, а Рожественский! Рожа! - депутат испуганно дрогнул, поспешно дожевал скомканную речь и ретировался со сцены. Бессмертный проводил его аплодисментами, Бабин оглушительно свистнул.
- И что думают бесы, - пробухтел Жиолковский, смахивая ладонями капли пота, - о нашем сборище?
- Критика - это картошка, - расхохотался Рожа, они с Жи обнялись, - а всё остальное - сало. С добрым утром, мои бесенята! Кто тот у нас самый бодрый писатель?
- Утро добрым не бывает, - хмуро улыбнулся Жи, - так хорошо спал и во сне какую-то полячку щупал. Верно опять на кого-то левого писать статью заставят.
- Расскажи, как шмонали погранцы, - обрадовался и Бессмертный, - хоть ящик польской водки привёз?
- У нас так себе водка, - бледное, обтянутое сухой, старческой кожей лицо, светлые, почти белые волосы, красноватые глаза - Рожа оправдывал прозвище. - Я на вас рассчитывал.
Стали давать свет. Не сразу, порциями, расплёскивая холодное электричество по зрительному залу. Новые люди показывались нехотя, они словно были здесь всегда, прятались вчера в шкафу во время фестиваля рожи, а сейчас оскорблённо высились, освещённые пыльными лампами дома терпимости.
- Кто все эти люди? Никого не знаю. И даже Кулькову не сразу распознал, разбухла, обрюзгла, - жаловался Рожа, а Жи отпаивал его коньяком, позаимствованным у Самолётова, - словно вурдулаки меня окружили. Трусоват был Ваня бедный...
- Пушкин! - новые голоса надвигались на него, ловили, заставляли отложить ещё место в памяти, хотя там не укладывались даже вчерашние обретённые слова, - ты у нас рифмач?
- Часы на рифмах века, - приподнялся Елдаков, поворачивая вываливающуюся из пиджака руку, - кому-то интересно?
- Ну, ну, дай позекать, - оживился Людочка, разглядывая время. - Ну, ну. Бочата знатные. Хош махнёмся.
- Да у тебя ничего нет! - оглушающе взвизгнул Елдаков, - всё на баб идёт!
- Настойка из грецких орехов. Сам делаю, - уверенно процедил Людочка, показав большой палец, - бабы, ни одна не жаловалась. Шурочка Алтуфьева в восторге будет, отвечаю!
- Проотвечался, Алтуфьева в восторге только от самой себя, - Шустов поднялся с места, - пошли уже. Вечно сидеть будем?
- Его утрешняя мечта - Ольфия Голишина, - заговорщически подмигнул Харлампию Елдаков, - вот он ждёт, когда она подымется, чтоб ненавязчиво так увязаться, затянуть разговорчик потуже.