Такая перспектива, видимо не обрадовала суетливого, и он, пробубнив что-то бессвязное, испарился, оставив приятеля сторожить ворота. Ключи ещё долго звенели в спёртом, каком-то инвалидном воздухе, Сторис слышал их в подрагивающем на холмах городе.
- Центральный рынок. Моя бабка всегда здесь для меня мясо брала. Я баранинку любил, - продолжал экскурсию Гришка, а все видели грязные железные ворота, опустевшую площадь, закрытые онемевшие контейнеры, картонки, прикрывавшие пристывшую к вечеру грязь. Рынок утихал рано, Сторис помнил, что и в их городе было также.
- Чё хочу? Жрать хочу, - пробубнил позади него Жи, - а вы тут про барана базарите.
- Продавщица орёт ей Мякоть! Мякоть! А домой принесла, там оказалась кость размером с голову Долбанутого.
- Ты за бабу жестоко отомстил, - закурил сигарету Самолётов, посмотрел на них усталыми глазами, - даже если бы тогда тебе сказали, что можно по-другому, более... мягче, ты бы не смог.
- Рынок в тот день был уже закрыт, зато назавтра я пошёл туда с железным крюком, - после паузы проговорил Гудалов, - всё, что было на прилавке: хорошее и дурное мясо оказалось на пыльном полу. Коробку с монетами на сдачу тоже опрокинул, рубли по всему рынку катались. Все орут, зовут охранника, а тот не дурак, зашкерился где-то, понял, что тут не премию раздают, лучше переждать, чем оказаться на заплёванном полу вместе с кусками мяса.
- С кем связались! - только и могла вынести Кулькова из своих постоянных охов-вздохов. Похоже, Василинка уже притомилась, она была бы не прочь посидеть на лавочке, поесть сочный шашлык, да только никто не предлагал остановиться, все шли, толкаясь, запинаясь о собственные ноги, словно бараны.
- Какой-то башибузук нас ведёт, - поморщилась Гриневицкая, - понятно, что ни модных салонов, ни ночных клубов не будет.
- От хорошего наваристого бараньего бульона действительно пьянеешь. Неужели, все бараны алкаши? - Жи не мог смириться с тем, что баранинка в этот раз пробежала мимо него.
- Может, и не все бараны алкоголики, но все алкоголики - бараны, - Вика и не улыбалась вроде, но от неё было как-то светло. Сторис даже подошёл, проскрипел что-то об овцах, но рынок уже оказался позади, и Гришка трещал уже что-то про Базарный проезд, про его уютные дворики, про то, как по нему в своё время фланировали фарцовщики.
- У вас они водились? - удивлялся Каракоз, сунув нос в один из двориков, - А мне кажется, что в таком зачуханном городе не было ни хрена. Один красный богатырь с бодуна и выпускался.
- А вы знаете, что Мягонький в молодости фарцевал? - Жи и сам, наверное, готов был продать супермодные джинсы, лишь бы покормили, - это потом он доктором заделался и в критику полез.
- Значит, и у нас всё впереди, - выдохнул Бабин, глядя как в ржавые проулки сползает колючий, подстывший на морозе снег, - не удастся на улицах себя показать, выйдем в проулки.
- Кульбако! Что там про Кузьмича? - подкалывал приятеля Шустов, - Припомнил? Давай сюда.
- Знаменитый академик,
Наш московский шизофреник,
Ум приходит навсегда,
Даже если с ним беда.
- Да, да, да, да, - бубнил Долбанутый, чеканя шаг по прямому, как стрела, проезду, а все тянулись за ним, подхватывая строки стихов про Мягонького. Бормотуха давилась в узких проулках, выскальзывала из дрожащих пальцев, подхватываемая ветром толпы она заканчивалась, не успевая перейти на другую улицу.
- Я организую Пушкинское сообщество, - хвалился Виктор Пушкин, поднимаясь на цыпочки, то ли чтобы казаться выше, то ли чтобы быстрей перемахнуть через грязную снежную кучу, - только уважаемые молодые критики могут туда вступить.
- Где ж их взять, - вздохнул Жи, снова и снова печально оглядывая писательскую кодлу, - картошки на сале не сваришь, всё норовят кипятком залить. А наши творцы, как дошики, под кипятком только мякнут, пухнут да привкусы у них появляются посторонние.
- Полина, - это город вторгся криком в их беседу, разбил очередную бутыль с бормотухой. Кто-то звал другого человека здесь и надеялся, что ему ответят, назовут по имени.
Полина, так звали его жену. Спёкшиеся губы не шевелились, он не смог бы сейчас повторить крик города, движений губ не хватило бы даже на поцелуй. Бормотуха, тёплая от десятков губ, скользнула в него острым осколком. Все внутренности долой, задарма расплёскивай себя!
Полина. Почему кажется, что людей нигде, кроме Гориславля, больше не существует? Сколько дней он не видел её? Сколько не слышал голоса? Позвонить ей? Надо свернуть в проулок. Телефон не слушался его пальцев, издавал возмущённые попискивания. Это пальцы пристыли к похолодевшему местному воздуху, надо подышать на ладонь. В подворотнях жались одетые не по погоде слова. Полина. Когда слова доведены до дрожи гудков, уже неважно, что хотел и мог сказать, важно отозваться самому на грохот реальности.
- Смотри! Трамвай пропадает за холмом, - он догнал Юльку, прикоснулся к тонкому колечку волос. Впусти меня. Она скользнула по нему насторожённым взглядом, влажная прядь замерла и выскользнула из его рук. Это я, Юлька. Она знала и разочарованно выдохнула, оставив в морозном воздухе непонятные вывороченные наизнанку знаки.
- Что будет там, где кончится земля? - она поглядела на очередной холм, за которым не было видно будущего. Даже небо ползло вниз какое-то невзрачное, бледное, ранние звёзды скользили в овраг, луна старела, обрастая бородой то ли облаков, то ли тумана.
- Там мы начнёмся. Настоящие, - он не знал, что там будет, но в глазах её совсем пропала голубизна, осталась лишь мутноватая серость, безразличная стынь.