Он вспомнил тяжёлое, какое-то влажное ощущение посадки, ему на мгновение показалось, что внизу нет никакого Гориславля, что самолёт сейчас сядет в пыль, вывалив их в безначалье, где ещё не зародилась любовь, а вместо памяти - метущаяся тоска по не пойми какому времени.
- Может "Вечную весну" споёшь? - предложил Людочка, грызя яблоко, - Хотел, блин, Влади половину отдать, но такие вечно будут плакать, а с места не двинутся. Но играет круто, чертовка, я бы ещё раз сходил посмотреть.
Автобус ещё не уехал, Бессмертный задерживал водителя, расспрашивая его о жизни и заработках в Гориславле. Увидев их, он лишь отчаянно помахал ладонью - мол, побыстрей.
- Людочка, тебе баб мало? Вы и со Сторисом решили попробовать? - Каракоз визжал от собственной придумки, Бабин и Тварьковский осторожно вторили. Людочка же, улыбаясь, легонько без усилия двинул Мишке в морду под оханье и перешёптывания женской половины автобуса, а через мгновение уже болтал с Подобедовой, будто и не было в его жизни никакого прошлого. Будто его история началась сейчас. Сторис подошёл к Каракозу, но бить человека, у которого из носу и так текла кровь, не смог. Кулак его дёрнулся вместе с автобусом и разжался. Может, у кого есть платок? Ариша передала пачку влажных салфеток, ну и то хлеб.
- Правильно его Шустов не любит, - вздохнул Мика, освобождая место. Ладонь скользнула по чёрному изрезанному сиденью. Это шрамы на моей руке. Это я изъездил почём зря всю свою жизнь, теперь, где линии судьбы толком не разберёшь. Сколько ещё кататься, сколько слов возить на себе?
Из текстов в Паратовском семинаре остался непрочитанным "Ленингад" Малецкого, автобус лениво двигался под ритмичную, совсем не Высоцкую музыку, скромно, по лепесткам обрывались листики в смартфоне, текла, верней стучала, вламывалась в душу тяжёлая блокадная жизнь.
Таня потеряла хлебные карточки, опустевшими глазами ощупывала улицу, гудок сбил её с дороги, прижал к стене. Пухлый малыш высовывался из зиса, держа в руках настоящий наполеон, <господи, пирожное Наполеон!> она видела его один раз до войны в кондитерской. "Влаг не плайтёт!" - бросил он ей вместе со сладкой слюной. Несколько крошек пирожного вылетело из беззубого рта "Я не буду их подбирать, - бросилось ей в голову, - а вот и не буду".
Сторис пометил себе карандашиком: Проверить, ездили ли дети партийных функционеров на зисах в 1942 в Ленинграде. Он бы ещё в "Волгу" запихал. Красиво, но неправдоподобно. Вроде как даже достать подводу тогда было трудно, хотя, может, какой супер-пупер чиновник и катался на автомобиле с тёмными стёклами и именно от него пошли нынешние нарушители.
- У тебя глаза удивительные, - вздохнул Мика, который пытался читать роман вместе с ним.
- Потому что трудятся без отдыху?
- Они вроде и синие, и зелёные, и с рыжиной, - не отводил от него взгляда Мика, - это как посмотреть. А у меня тусклые, мышиные какие-то. Хочешь, скажу страшный секрет?
Глаза... У многих здесь в них ещё что-то жило, что-то тлело. Но казалось, холод с каждым днём выстужает и глаза, наполняя их безразличием. Корм, где достать хоть какой-то корм. Мы не разучились ценить прекрасное, но сейчас в наших глазах нет необходимой глубины, чтоб вобрать его в себя.
- Красная ленточка. Если на неё смотреть - успокаиваешься, - поведал страшный секрет Мика, тонкие кисти его действительно были схвачены двумя алыми тесёмками, - легче собраться, а то тут глаза разбегаются, волнуешься, не знаешь, на кого смотреть, кого слушать.
В холле гостиницы все смотрели на того же Людочку, который видно не отойдя от неудачной поездки в театр муштровал Жизнерадостного, не стесняясь даже парня на ресепшене.
- Давай, повтори уважаемым авторам, - вытянулся в стойку смирно Людвиг Ван, - чтоб они поняли, что с тобой шутки плохи.
- Я свирипею, свирипею, - дрожащим голосом протянул Долбик.
- Больше агрессии! - хлопнул в ладоши Людочка, - авторы считают, что вовсе не ты здесь главная персона. Как они посмели!
- Я свирипею, свирипею,- упрямо твердил Жизнерадостный, а в глазах его стояли слёзы.
- Кого я вижу! - воскликнул Людочка, - А кто-то говорил, что раньше утра из Называя его не ждать.
- Харе издеваться, - бросил Шустов, - пошли, Долбик, и так тут злые все. Ужинать пора, у меня и времени, чтоб пожрать не было. У нас машина, когда в Называй ехали, чуть в кювет не соскользнула, выходили, помогали толкать. На встречу опоздали, пришлось вместо завтрака сразу на вопросы отвечать. А оно на голодное брюхо как-то идёт не очень, особенно когда видишь, что понагнали людей случайных, которым литература до фени.
Вечером после ужина снова забились в номер, безымянный, безликий, даже его хозяева не были уверены, что живут здесь.
- Чеченко! Мудрый чечен, - услышал он Каракоза из-под кровати. Наверное, он залез туда, чтобы скрыть припухший нос.
- Чечен кинжалом бреется, - щёлкнул по кадыку Сухарь, и ему тут же налили какой-то красноватой бурды.
- Япона мать или чечена мать, - после некоторого обдумывания выдал Тварьковский.
Видимо литгузюки придумывали фразочки из слова, которое вытянули из шляпы. Шустов рассказывал про Называй, говорил, что ситуация там революционная, но люди забиты, их нужно отогревать, выводить из спячки, давать надежду. "Контакты пары ребят взял", - гордился он, доедая взятую из столовки булку.
Центральной персоной сегодня оказался Лейзгек - толкователь снов. Он устроился на одной из кроватей, горделивый, пухленький, похожий на бога Кришну в банном халате и брал подношения в виде сигарет, конфеток, поцелуйчиков и пластиковых стаканчиков с вином.