- Иногда приходится играть одними козырями, - Сторис не видел радости в бессонных глазах Самолётова, видно было, что перспектива провести очередную ночь со случайной девицей не вызывала у того восторга, упиралась в пустоту. - Это тоже плохо. Нужно ходить, а карту жалко. И ведь понимаешь, скотинка, что козыревичи не навсегда, что пройдут, что-то сам отдашь, чем-то отобьёшься, а трясёшься за них, будто за бубенцы свои, пытаешься ход пропустить и остаёшься в итоге один с полными руками хороших карт. Мир кончился, а ты так и сидишь за столом, может ещё старая улыбка не скривилась, не съёжилась.
- Пластмассовый мир победил! - согласился с Гришкой Бессмертный, - нам уже играть толком не с кем. Сидим, радуемся, а те, кто был рядом избавились от карт, у них игры посерьёзнее пошли.
Сторис не поехал с приятелями на лифте, он понимал, что Юльку на четвёртом этаже в компании безымянной дегустируемой девицы он вряд ли встретит. Телефон привычно скользнул в ладонь, хочется звонить. Что за память, ни одного номера наизусть не знаю.
Крупные холодные мазки покрывали экран в кинотеатре, кисть легко двигалась, а потом неожиданно дёрнулась, и зрители могли увидеть фигуру Полины. Она смотрела на холст и звонок ей явно мешал.
- Как дела, - губы её не шевелились, в глазах не было движения огня, кисть лишним пальцем упиралась в него.
Он ощутил на губах пыль, лишь прикоснувшись губами к телефону. Хрустит. Горе всегда на зубах хрустит.
Он вдруг увидел Сториса, стоящего под кистью художника, задумчивого, в пятнах краски, попытался пошевелить рукой и не смог. Сторис на время покинул его. Теперь вспоминалось, как он нёс Полине двп, так правильно называлась её дощечка для писания маслом. Конечно, показывать такого в кино не будут, мало ли куда он ходил у себя в городе. Дощечка оказалась метр на полтора, он ухватился за угол, свободная часть выворотилась из рук, меня ветер валяет, кольнула мысль, а потом край рванул его щеку. Это только помада. Чёрная хлопушинская помада.
- Ты не спишь? - (ещё?) (уже?) время сбилось в его сознании, на экране мелькали чинные, деловитые выступления литгузюков. Движения губ, без голосов, иногда бурная жестикуляция. Люди - дощечки, движимые под силой стихии.
Наверняка это писательское обсуждение. Впрочем, сейчас ни в чём нельзя было быть уверенным.
- Какие-то у него беспалые стихи, - (Самолётов?) - не хватают, не берут. Прочитал, и ничего не осталось.
- У меня ничего дела, - орал Сторис, но не мог пробиться сквозь пыль экрана. На него уже таращились те, кто сидел рядом, что-то бурчала позади техничка.
- Эх, иметь бы несклоняемое имячко! - вздохнул Елдаков, вероятно, тот парень с беспалыми стихами, - Скажем, Максим Сергеевич Тебя, - можно было бы книжку назвать "Здесь никого, кроме Тебя". Сразу бы выигрышно было, Сарычев бы сразу заценил. А тут не факт, что зайдёт.
Его должна была ждать девушка с пиджаком, но может, она не пришла, а может, просто его отшила.
- Говорят, на вашем семинаре двигают, - разочарованно пробасил Елдаков. - А у нас прямо говорят, стипендии уже распределены по итогам отборочного тура. Зачем тогда нас сюда вызывать?
- Ты же встретил Алтуфьеву, - Сторис вслушивался в телефон, но угадывалось только молчание.
- Ну, встретил, - неопределённо пробубнил парень, - и что? Не она, так была бы другая.
- В её чертах искал черты другие? - Сторис нашёл в себе силы оторваться от тёмного экрана, от слов "ничего", "нормально" заидами застывших в углах губ, - В устах живых - уста давно немые, в глазах огонь угаснувших очей?
- Я ненавижу стихи, - оборвал его Елдаков, скривившись, - я не виноват, что их умею писать.
- Но зачем пишешь? - не понимал Сторис, - сами приходят?
- Бабы дают, - безразлично процедил парень.
- Приходит момент, и понимаешь, что этого мало, - вмешался Самолётов, которого видно всё же не привлекла "сдоба лакомая", - то ли бабы становятся хуже, то ли тебе уже чего не хватает. И вроде строки-то ползут хорошие, и понимаешь, что таких сроду никто не напишет, но ты уже не чувствуешь от них ни помощи, ни радости. Они воркуют, просят, прочитай ещё, а ты уже ко всем относишься, как к строкам и давишь, давишь их ногтём.
Дрожит... дрожит телефон? Сейчас он раздавит его своей памятью, не убережёт в руках хрупкую судорогу. У меня дела хорошо. Чтоб ему не мешали, отошёл в самый конец коридора, где был спуск в химчистку.
Там он нашёл Калечку, она тоже говорила с кем-то, шуршала необязательными словами, потом затихла. Пока? Пока.
- Почему у тебя героев зовут одинаково? - не глядя на него, спросила Калерия, тонкая голубая жилка убегала под её волосы, - Путаешься, их и так много, а ещё - тот Мишка, этот Мишка. С ума можно сойти.
- Так ведь и в жизни нас часто зовут одинаково, - Сторис сейчас готов был и Калечку обронить ненароком в свою постель, он понимал, что ему не хватало слов, чтобы заинтересовать девушку, - меня могут звать как твоего миллионера, а то, что у меня там, происходит со всеми нами.
- Какое ты имел право так писать о нас? Ведь ты и представления не имеешь, как мы живём, о чём думаем.
- Права никакого, - согласился Сторис, - но ведь я тогда ещё и не знал о тебе настоящей, только просмотрел твой роман. Я тебя придумал, какая ты можешь быть и какой ты хотела бы быть.
- Ты ошибся, - пожала плечами Гриневицкая.
Сейчас, сейчас он набросится на неё, сорвёт с неё и спесь, и эту нелепую майку с надписью LOVE. Но тут показалось зерно рассвета, и он обмяк, обвалился в кресло без сил. Очередные его сутки кончились.