- И тебе пачку, - Людочка поймал Басеньку, прижал его к себе, поглаживая, - а вот ты умный, ты это говно жрать не будешь, тебе мышу подавай. Ууу, какой мордатый! Красавец и стервец.
- Не задуши котэ! - предупредила Ариша, - беги, Бася, из его объятий, а то станешь таким же шалуном.
- Тебя обнимать, конечно, веселее, - согласился Людочка, пустил кота и неожиданно решился, - поехали вместе ко мне домой! За неделю всё равно толком друг друга не узнаешь.
- Ага, кого только он уже не приглашал ехать с собой! - вспыхнула Аскарбина, которой не было оказано подобной чести, - Ариша, он кот! Гуляка, проходимец, не верь ему.
- Мне уже было сказано, чтоб прилетала без опозданий, - вздохнула Февралитина, - не знаю, как ты, а со мной строго, покою не дают.
- Я, если что, скажу встречающим, что они не правы, что всякий может ошибиться, принуждая красивую девушку жить по строгому графику.
- Возражений мой не терпит. Что не так может и ударить.
- Бьёт - значит, любит, - вздыхала Сашка Аскарбина, - вон Соловьинова рассказывает, вообще не обращает внимания. Приходит, жрёт и за свои игрушки компьютерные садится.
- Лучше бы не трогал, - покатились её слова горькие по полной сладких ароматов столовке, - я же в джазовом ансамбле пою. Как с синяком под глазом на сцену выходить! Замучаешься маскировать!
- Как это твой парень разрешает петь, на сцене дёргаться, - Людочка уже не спрашивал, уже не тратил сил. Взял овсяночку, добавил туда мёду, занял столик, кивнул Сторису.
- Так он же - художественный руководитель! - возможно, так оно и было, да только здесь все оставшиеся дома оказывались бесплотными, а кто-то вообще не существовал. Он пытался удержать Полину, вцепился в неё памятью, но с каждым днём она отступала, краски становились всё темней, оттенки - гуще. Хватит у него сил вырваться отсюда?
- Давай ты сегодня на вечернем речетативе выйдешь на сцену, а мы подхватим: Пластмассовый мир победил, пакет оказался сильней, - заговорщически шептал Бессмертный, - все упадут, отвечаю.
- Тебе когда назначили разбор? - заинтересованно поглядел на него Гришка, который не хотел подчиняться пластмассовому миру.
- Да вроде на пятницу, - как можно небрежней произнёс Сторис, - а что? Прийти хочешь? Смотри, твои тебя не простят!
- На холме у памятника лысому мы устраиваем куда более серьёзный разбор. Приводим жертву и говорим ему всю правду. Мастера слишком мягки и то, что на самом деле думают, никогда не скажут.
- Вечером после обсуждения я приду, - пообещал он, уже забыв через мгновение, что нужно куда-то идти. Поднялся, не допив горячий шоколад, не дожевав печенинку и пошёл, не оборачиваясь, не слыша "Летов! Летов!" Нет, камрады, не надейтесь. Сегодня я буду один.
Над вагоном поднимался трамвайный бубен, открылась толком только задняя дверь, конечно, все кинулись в неё, мешая друг другу, пытаясь втиснуться в уходящее время. Пал Савич - жирная баба обильно кричала, зашло на остановке много, а подходить за билетами не торопились.
- У меня деньги за проезд! - кричала горластая длинная баба, - далеко еду, подожду, когда вы подойдёте!
- Вам чтоб обилечивать, зарплату плотят! - вторила другая, в платочке, - соблоговолите уж зад от места нагретого оторвать! Я не обязана вам тут за того парня оплачивать!
- Передавайте за проезд! - и в этот крик никто не почесался, секунды задарма пропали в раскрытом рту кондукторши. Сторис быстро углядел, как с одного из сидений выворотился старичок и занял это место, чтоб к нему не приставали с оплатой проезда. Он же, чёрт возьми, гость этого города, так его даже губернатор назвал. Не разорятся, если он проедет непонятно куда.
- У вас с тыщи сдача будет? - звонкий озорной голос пытался растолкать трамвайную толчею, - С тыщи - один!
- Уже что-нибудь передайте! - дышал Пал Савич тяжело, угадывалась астма, под глазами, серыми, чуть навыкате, обозначились мешки. Сдачу, конечно же, не удержали, монеты посыпались, глухо обидно зазвенели, потом тот же голос, потухший, поскучневший, но обилеченный, ворчал, что ему не додали сто рублей и цеплялся ко всем, кто стоял ближе к кондуктору.
- Ты далеко едешь? - обратился Сторис к высохшему сгорбленному мальчику, нависшему над ним, коротко, прицельно кашляющему.
- Далековасто, - хрипловатый беззубый голос, выпадающие солёными комьями звуки. Ему не смотрели в глаза, не пытались вымолить место, но каждый стоящий его ненавидел, в спёртом воздухе билось что-то тёмное, скользкое, оно невидимыми монетами вываливалось из рук.
Он не знал, куда едет он, будет ли в конечной точке раньше, чем эта точка превратится в бесконечную. Даже семинары сегодняшние, казалось, отодвигались, убегали от него.
- Можешь сесть на моё место, - он дёрнулся даже, но от него шарахнулись, толкнув ещё кого-то. Опять пошло бурчание, но какое-то ленивое, словно бы вынужденное.
- Сторис было, - он вздрогнул, но это был всего лишь ребёнок, они с мамочкой сидели рядом, теперь он написал над ними, корчился знаком вопроса, чтоб башка не ударялась о поручень.
- Что? Солнышко нас не пощадило? - пыталась разобраться мамочка, - зато мы сидим, а не стоим вот как дядя.
Он глядел на малыша, узнавая себя в нём, радуясь, что проживёт ещё одну жизнь с начала и также пучил губы, морщился, подмигивал ляльке, как старому приятелю. В каждой его морщинке угадывалась будущая старость любой истории.
- Ни! - пухлый палец указал на него и замер, - Сорис было!
- Что? Нас отпустило? - не сдавалась мамочка, - точно температурка утром была, а сейчас упала.
Он тоже не понимал, что они хотели сказать друг другу. Может, это первые писательские поползновения в человеке, когда не можешь толком объяснить происходящее.