Появился Сен-Лу, весь подвижный, как на шарнирах; перед ним порхал его монокль; я не назвался часовому: мне хотелось насладиться радостным удивлением друга.
Внезапно он меня заметил и, покраснев до ушей, воскликнул:
— Нет, какая досада! Я только что заступил на дежурство и всю неделю не выйду за пределы казармы!
И, беспокоясь о том, как я буду ночевать один эту первую ночь, — ведь он лучше всех знал, какие приступы тревоги бывают у меня по вечерам, потому что в Бальбеке часто замечал их и облегчал мне как мог, — он сетовал, умолкал, оборачивался ко мне, улыбался, посылал мне разнообразные взгляды, то напрямую, то через монокль, и во всем этом сквозил намек на чувство, охватившее его при моем появлении, а также другой намек — на нечто важное, чего я по-прежнему не мог себе объяснить, но теперь это стало важно и для меня: это была наша дружба.
— Боже мой, где же вам ночевать? Честно говоря, не могу вам посоветовать ту гостиницу, где мы живем, она по соседству с выставкой, там скоро начнутся праздники и будет твориться полное безумие. Нет, лучше вам выбрать гостиницу «Фландрия», это старинный маленький дворец XVIII века, даже древние шпалеры сохранились. Все смотрится «старинным» и «историческим».
Сен-Лу при каждом удобном случае говорил «смотрится» вместо «выглядит», потому что разговорный язык, как и письменный, время от времени нуждается в этих легких изменениях смысла слов, в более изощренном его выражении. И точно так же как журналисты часто не знают, из какой литературной школы взялись заимствованные ими «красоты», так и Сен-Лу был обязан своим словарем и даже слогом трем разным эстетам, о которых он понятия не имел, но бессознательно усвоил навязанный ими стиль. «К тому же, — заключил он, — эта гостиница вполне приспособлена к вашей слуховой гиперестезии. У вас не будет соседей. Это, конечно, хилое преимущество, завтра может приехать другой постоялец, так что выбирать эту гостиницу по таким ненадежным критериям не стóит. Но я ее вам советую из-за ее убранства. Номера очень славные, мебель вся старинная и удобная, в этом есть что-то надежное». Но я не обладал такой артистической натурой, как Сен-Лу, уютное жилье приносило мне лишь поверхностное удовольствие и не могло успокоить начинавшуюся тревогу, такую же томительную, как когда-то в Комбре, когда мама не приходила сказать мне спокойной ночи, или в день приезда в Бальбек, в комнате со слишком высоким потолком, пропахшей ветиверией. Сен-Лу догадался об этом по моему остановившемуся взгляду.
— Но вам же не до этого симпатичного дворца, милый вы мой, вы совсем побледнели, я-то, скотина, толкую вам тут о шпалерах, а вам на них и посмотреть не захочется. Я знаю комнату, в которую вас поселят, мне лично она кажется веселенькой, но вы с вашей чувствительностью — дело другое. Не думайте, что я не понимаю, я сам этого не испытываю, но представляю себя на вашем месте.
Во дворе какой-то унтер-офицер гонял лошадь, пускал ее вскачь и так увлекся, что не отвечал на приветствия солдат, зато обрушивал на тех, кто оказывался у него на дороге, залпы ругани; он улыбнулся Сен-Лу и, заметив, что тот не один, а с другом, поздоровался. Но в этот момент лошадь, вся в пене, встала на дыбы. Сен-Лу бросился вперед, схватил ее за уздечку, мигом усмирил и вернулся ко мне.
— Да, — сказал он, — уверяю вас, я все понимаю и сам страдаю, когда вам плохо; мне больно думать, — продолжал он, ласково положив мне руку на плечо, — что, если бы я мог побыть с вами, я бы сумел, может быть, поболтать с вами до утра и тем немного утешить вас в печали. Я готов дать вам сколько угодно книжек почитать, но вы же не сможете читать, если вам будет не по себе. И мне никак не удастся найти себе замену: я это делал уже два раза подряд, когда приезжала моя подружка.