Я смотрел на фотографию его тетки и, думая о том, что Сен-Лу — владелец этой фотографии и мог бы ее, вероятно, мне подарить, ценил его еще больше и мечтал оказать ему множество услуг: в обмен на нее я бы ничего не пожалел. Ведь эта фотография была словно еще одна встреча с герцогиней Германтской, и более того, встреча надолго, как будто наши отношения зашли уже так далеко, что она остановилась возле меня в летней шляпке и впервые дала вдоволь полюбоваться припухлостью щеки, линией затылка, уголком бровей (до сих пор они были от меня скрыты, ведь она так поспешно проходила мимо, впечатления были так сбивчивы, воспоминания так мимолетны); если бы я мог наглядеться на все это, и на грудь, и на руки женщины, которую видел всегда только в глухом платье, это было бы для меня сладостным открытием и милостью. Эти линии, которые мне представлялись почти запретными для взгляда, — я мог бы их изучить, как в учебнике единственной геометрии, которая имела для меня цену. Позже, приглядевшись к Роберу, я обнаружил, что он и сам немного напоминает фотографию своей тетки, и тайна этого сходства взволновала меня не меньше, ведь даром что его черты не были заимствованы у нее, но все-таки происхождение у них было общее. Черты герцогини Германтской были в моем представлении пришпилены к Комбре, однако и нос, похожий на ястребиный клюв, и пронзительные глаза пригодились также, чтобы изваять лицо Робера, правда, второй экземпляр оказался тоньше, кожа нежнее, но само его лицо можно было, в сущности, наложить на лицо его тетки. Я с жадностью узнавал в нем характерные черты рода Германтов, сохранившего всю свою особость в огромном мире, не затерявшегося в нем и стоящего особняком в своем небесно-орнитологическом величии: ведь он, этот род, как будто восходил к мифологическим временам и произошел от союза богини с птицей.
Робер, не понимая причин моего умиления, был тем не менее тронут. А я совсем растаял: меня разнежило тепло от камина и шампанское, от которого на лбу у меня выступили капельки пота, а на глазах слезы; шампанское было подано к куропаткам; я вкушал их с восторгом профана, обнаружившего вдруг в каком-то определенном образе жизни, доныне ему неизвестном, нечто, как он думал, несовместимое с этим самым образом жизни (будто вольнодумец, отменно пообедавший в гостях у священника). А проснувшись наутро, я подошел к окну Сен-Лу, очень высокому, из которого было видно далеко вокруг, и с любопытством стал рассматривать мою соседку, сельскую местность, которой накануне не заметил, потому что приехал слишком поздно, когда она уже спала, утонув в темноте. Но хотя проснулась она рано утром, я увидал ее, распахнув окно, так, как видел бы из окна замка или с берега пруда: она была еще вся закутана в мягкий белый утренний наряд, сотканный из тумана, сквозь который я почти ничего не разглядел. Правда, я знал, что не успеют солдаты во дворе почистить лошадей, как она сбросит свое одеяние. Пока что мне виден был только жалкий холм, уже освещенный солнцем, выгибавший худую и шероховатую спину напротив казармы. Сквозь ажурную занавеску изморози я, не отрывая взгляда, следил за этим незнакомцем, который впервые смотрел на меня. Но позже, когда я привык приходить в казарму, я все время помнил, что холм здесь, а значит, даже если я его не вижу, он реальнее, чем бальбекский отель, чем наш парижский дом, которые как будто умерли для меня, поскольку их здесь не было и я не очень-то верил в их существованье; и незаметным для меня образом отраженная форма этого холма всегда накладывалась на все до одного мои донсьерские впечатления, а если говорить о первом утре — на приятное ощущение тепла, исходившее от шоколада, приготовленного денщиком Сен-Лу в этой уютной комнате, которая оказалась чем-то вроде оптического центра линзы, направленной на холм (мысль о том, чтобы не просто смотреть, а прогуляться к нему, представлялась неосуществимой из-за этого самого тумана). Туман, пропитавший очертания холма, связавшийся со вкусом шоколада и со всей тканью моих тогдашних мыслей, оросил все мои мысли того времени, даром что я думал о нем меньше всего на свете; так с бальбекскими впечатлениями осталось у меня связано немеркнущее цельное золото, а комбрейские помнились мне словно написанные гризайлью благодаря соседству наружных лестниц из черноватого песчаника. Впрочем, поздним утром туман рассеялся, солнце для начала пустило в него безо всякого успеха несколько стрел, изукрасивших его бриллиантами, но потом сломило его сопротивление. Холм подставил свой серый круп лучам, а они спустя час, когда я вышел в город, уже заражали восторгом красноту листьев, красноту и синеву предвыборных плакатов на стенах, и меня самого подхватил этот же восторг, погнал по улице, заставил петь, и я с трудом удержался от того, чтобы не запрыгать от радости.