С этим молодым человеком, как, впрочем, и с остальными друзьями Робера, да и с ним самим, мне больше всего нравилось беседовать о казарме, о гарнизонных офицерах, об армии в целом. Все, что нас окружает, вплоть до самых мелочей, приобретает неизмеримо более крупный масштаб, когда мы среди этих вещей едим, разговариваем, живем повседневной жизнью: они поразительно вырастают в наших глазах, а остальной мир не может с ними тягаться и становится каким-то бесплотным; поэтому я и начал интересоваться разными обитателями гарнизона, офицерами, которых замечал во дворе, когда шел повидаться с Сен-Лу или просыпался оттого, что под моими окнами проходит полк. Мне хотелось подробнее узнать о майоре, которым так восхищался Сен-Лу, и про курс истории, который должен был меня восхитить «даже с эстетической точки зрения». Я знал, что Робер иной раз грешит пустословием, но зато иногда в его разговоре сверкают глубокие мысли, усвоенные и понятые им во всей полноте. Увы, его армейскому окружению не могло прийтись по вкусу, что он в этот момент был крайне озабочен делом Дрейфуса. Он мало говорил об этом, потому что за столом был единственным дрейфусаром; остальным претила самая мысль о пересмотре дела, исключение составлял лишь мой сосед по столу, мой новый друг: его убеждения еще не определились. Мой сосед был пылким поклонником полковника, считавшегося образцовым офицером, а тот при каждом удобном случае клеймил позором агитацию против армии, из-за чего слыл антидрейфусаром; в то же время до моего нового приятеля дошли кое-какие высказывания командира, из которых можно было заключить, что тот сомневается в виновности Дрейфуса и с уважением относится к Пикару. Этот слух оказался явно недостоверным, как все слухи, возникающие неведомыми путями вокруг любого громкого дела. Вскоре полковник, которому поручили допросить бывшего начальника разведывательного управления, обошелся с ним невыносимо грубо и высокомерно. Мой сосед, конечно, не смел прямо спросить у полковника о его мнении, но хотя бы любезно сообщил Сен-Лу — с ужимкой правоверной католички, сообщающей знакомой еврейке, что ее кюре осуждает убийства евреев в России и восхищается щедростью некоторых израэлитов, — что полковник не такой упрямый и фанатичный противник дрейфусаров, по крайней мере некоторых дрейфусаров, как кое-кто утверждает.
— Меня это не удивляет, — заметил Сен-Лу, — ведь он умный человек. Но все-таки его ослепляют сословные и клерикальные предрассудки. Ах, вот майор Дюрок, профессор военной истории, о котором я тебе говорил, — обратился он ко мне, — вот кто, по-моему, полностью разделяет наш образ мыслей. Меня очень бы удивило, если бы это было не так, ведь он не только человек огромного ума, но и радикал-социалист и франкмасон.
Из любезности к друзьям Робера, которым тягостно было выслушивать его дрейфусарские речи, а также из интереса к другим темам, занимавшим меня больше, я спросил у соседа по столу, правда ли, что рассуждения майора о военной истории доставляют эстетическое наслаждение своей красотой.
— Это чистая правда.
— Но что вы под этим подразумеваете?
— Ну например, кто бы ни писал о военном деле, в его писаниях все факты, все события, вплоть до самых незначительных, — это знаки, отражающие идею, которую нужно уловить, и часто под этими знаками кроются другие, как на палимпсесте. Получается, что в них кроется такая же стройная система взглядов, как в любом научном труде и в любом произведении искусства, и они дают такую же пищу уму[37].
37