В конце века минувшего ресторан «Донон» славился еженедельными литературными и артистическими собраниями «для мужчин» — например, как-то осенью именно на одном из таких обедов знаменитый писатель Амфитеатров высказал идею издания «Пушкинского сборника» к 100-летию поэта. Немногим ранее здесь проводились традиционные трапезы «передвижников» — членов Товарищества передвижных художественных выставок, на которых присутствовали такие знаменитости, как Немирович-Данченко, Стасов, Менделеев, Григорович. Нравилось в этих стенах собираться на «соловьевские обеды» и петербургским любителям философии — каждый раз читался кем-нибудь доклад, потом обсуждался, и, по воспоминаниям участников, беседа затягивалась за полночь. В «Дононе» регулярно отмечались годовщины крестьянской реформы Александра II, собирались на свои годовщины выпускники Училища правоведения и лицеисты. В начале века «у Донона» проводили свои тайные ритуалы даже петербургские масоны, не любившие привлекать к своей деятельности слишком много внимания. А накануне революционных событий довольно часто посещали этот ресторан французский посланник Палеолог, представители знати, сам Григорий Распутин, художники Добужинский и Бенуа, поэт Александр Блок, писатель Мережковский…
Ресторан тогда славился образцовой кухней, румынским оркестром и безупречным обслуживанием. Здесь подавались только самые дорогие вина и коньяки. Ко всем посетителям обращались по имени-отчеству, а официантами служили татары, объединенные в артель.
При этом порой случались довольно пикантные происшествия. Так, зимой девятьсот пятого года известный антрепренер Сергей Дягилев, заметив в ресторане своего кузена и любовника Дмитрия Философова с поэтессой Зинаидой Гиппиус, устроил до неприличия дикую сцену ревности, напугав до полусмерти не только их двоих, но и остальных посетителей. Любопытно, однако, что репутация «Донона» как респектабельного заведения была столь высока, что именно здесь решил укрыться после побега из тюрьмы князь Кропоткин — никому и в голову не могло прийти, что беглый анархист закажет здесь отдельный кабинет и проведет в нем достаточно времени, чтобы дождаться сообщников…
Впрочем, название у ресторана сохранилось прежнее, а вот публика его теперь посещала иная.
При новой власти это были не представители высшего света, не состоятельные купцы-миллионщики, не артистическая богема, а так называемые «нэпманы», растратчики из числа советских служащих и удачливые представители уголовного мира. И поэтому ресторанная атмосфера в двадцатые годы несла на себе печать некоего надсадного веселья и пьяного, отчаянного загула. Между прочим, именно здесь в двадцать втором году чекисты подстрелили и едва не повязали знаменитого налетчика Леньку Пантелеева…
Впрочем, все это происходило скорее по вечерам или ночью — так что ближе к полудню в советском «Дононе» вполне можно было не только переговорить без помех, но и очень прилично поесть. Здесь кормили, как полагается для заведений подобного уровня, дорого, вкусно и неторопливо — в отличие от фабричных столовых или же комбинатов общественного питания. Тем более что пять лет назад была разрешена свободная торговля, и коммерсантам позволили закупать продовольствие у крестьян.
Интерьеры «Донона», конечно же, пострадали за годы Гражданской войны и разрухи, однако новые хозяева постарались вернуть заведению нечто подобное облику прежних времен. Белоснежный потолок с лепниной, причудливые электрические светильники и тяжелые шторы, была сохранена даже седая от времени огромная пальма, украшавшая некогда легендарный зимний сад. Пальма эта помнила еще, наверное, Царя-освободителя. Она стояла здесь во времена последнего императора Николая Кровавого, повидала нашествие пьяных от крови революционных матросов и смогла пережить суровый аскетизм военного коммунизма.
За столиком возле этой исторической достопримечательности закусывали и разговаривали двое.
— Да меня и сейчас иногда по фамилии путают с моим дядюшкой, бывшим присяжным поверенным Михаилом Филипповичем Волькенштейном… — кивнул собеседнику представительный и солидный мужчина пятидесяти с лишним лет, обладатель густой шапки черных, почти не тронутых сединой волос и усов, аккуратно подстриженных на европейский манер.
Белоснежная сорочка с шелковым галстуком и шевиотовый пиджак сидели на нем безупречно, а потому лучше всяких анкет выдавали в Федоре Акимовиче Волькенштейне человека из прошлого времени. И действительно, родился он в Кишиневе, в семье военного врача, до Октябрьского переворота успел поработать присяжным поверенным при Санкт-Петербургской судебной палате и даже выступил на ряде политических процессов. В начале двадцатых годов Федор Акимович какое-то время проживал в относительно благополучном Краснодаре, публикуя свои изыскания в области нового советского права, но недавно опять переехал на невские берега, чтобы вернуться к юридической практике: