– Уверен?
Если бы Голос не выглядел, как старейшина Эста Эльве, Альвине бы не поддался и не шагнул на рубиновый круг. И вновь увидел свой свет – золотую звезду в коконе мрака и всем сердцем ощутил, снова, что потеряет, когда обретет. Гадство. Он и не сомневался.
– Что ты принес Госпоже?
– Ты сам меня призвал, тебе и одарять.
– Я уже одарил, – механически скрипел конструкт, а на темном лице Голоса явно читалось ехидство, когтистая рука указывала на рубиновый круг «ока» мизинцем, большой палец был поджат.
– Мне нечего отдать.
– Всегда есть что отдать, последнее – ценнее всего.
– Я не понимаю.
– У тебя достаточно времени, чтобы понять. Сколько раз ты видел этот момент?
– Трижды. Сейчас – четвертый.
– Сколько золота во мраке ты встречал за свою жизнь?
– Троих. Третья обожгла мне душу, и я стал светом для нее.
– Можно быть светом для кого-то, но кто станет светом для тебя?
– У меня есть моя искра.
– Искра… Бусина… Такая же, но другая. Да и кто говорит о сейчас? Ты поспешил, голос мира. Вам отмерено так много, а ты торопишься жить, будто ты человек.
– Ты прав, кто бы ты ни был, всегда есть что отдать, а если не отдают – отнять. Но ты не жив и не понимаешь, чтобы любить – достаточно сердца. И огня. А от огня…
– Будет свет. И я ничего не отнял. Надежду нельзя отнять. У тебя достаточно времени, чтобы понять и это, Эллевиен тен’Фири.
– Кто ты?!Ответь!
Нити золотом и звездным светом хлынули с рук, освобождая суть из оболочки, фигура раздалась, возносясь под тонущий во мраке купол храма, коса выгибалась аркой врат, серая дорога над бездной лежала у ног.
Сначала Альвине почувствовал, как прогнулся мир от тяжести, натужно звеня струнами, а потом был взгляд.
Он устоял, припал на одно колено от придавившей мощи, но не упал и нашел в себе силы голову приподнять, как тут же придавило снова, до звона и тошноты.
–Это тебе и ответ, и наказание, чтоб знал, на кого Голос повышать, мальчишка, – колоколом звенело внутри и Альвине даже примерещился этот колокол, с сеткой сосудов-трещин на ледяном боку. А уж последнее сказанное, точно примерещилось. Не мог Пастырь живущих с такой досадой ворчать что-то вроде «привел на свою голову». Или мог?
3
Сейчас и один день
У Альвине Эфареля была некрасивая тайна. У всех эльфов, насколько бы хорошо они не выглядели, такое есть. Оно всегда разное, как не бывает одинаковых эльфов. Тьен Эфар боялся выглядеть некрасиво. С самого детства. Отец был маниакально пристрастен к внешней красоте и неумолимо прививал подобное мировоззрение сыну, а как всем известно, то что в вас усиленно вкладывают с самого детства, сложно преодолеть и перевоспитать будь вам тридцать, триста, или даже больше. Поэтому Альвине продолжал исправно посещать сеансы в специализированном медцентре, чтобы вернуть своему телу прежний вид. Который был дотогодня, когда дом Эфар и их исконная вотчина – Светлый лес – поглотила огненная бездна.
Все случилось ночью. Перед рассветом, когда мрак особенно густ и темен, а сон крепок. У тех, кто спит. Альвине не спал.
День, проведенный с семьей, лишил покоя. Необходимость находиться рядом с отцом сводила на нет все приятные минуты общения с сестрами и мачехой. Их он рад был видеть, с прочими ближними и дальними родственников хватило вежливости и толики приязни. Отец же опять намекал на порочащие наследника связи, настаивал прекращать уже играть с фиктивной помолвкой и совал планшет с магфото «достойных и перспективных». Всласть прошелся по недостаточно торжественному виду и тому, что Альвине явился к самому началу официальной части праздника, а не прибыл с двумя вагонами вещей как минимум за неделю.
Отец ждал, что старейшина Эркассэ, нынешний глава дома Эфар, назовет Альвине преемником при всех, законодательно и нерушимо закрепляя статус, но наследник Ветви и Копья письмом, как положено вежливому эльфу, а не по магфону, как раз за ту самую неделю до мероприятия попросил ана Эфар не делать этого. Разочарование и досада отца были не просто осязаемыми – прошлись катком. И вроде уже не дитя и давно перестал зависеть от него, однако, вместо того, чтобы видеть десятый сон, торчал на ветру на смотровой площадке самой высокой башни Эфар-мар, таращась в сторону зубчатого края ирийских гор.
Врата Ирия отсюда были похожи на ежа, запутавшегося в тумане, как в комке пряжи. Тонущая во мраке долина Тельпе с ее холмами и ложбинами, навевала мысли совсем о других холмах и ложбинах. У поцелуев, украденных в кабинете 2-го Восточного перед поездкой, имелась своя неоспоримая прелесть за одним исключением – хотелось еще. Альвине потянулся к шее, где пряталась под одеждой невидимая на коже струна с янтарной бусиной – оброненный подарок, один невероятный день вместе на набережной в Фалмари, который он обещал сохранить для своей искры. Прижал камешек пальцами, чуть поглаживая, представляя… разное. Улыбнулся сам себе и так и не выпуская янтарь из руки, грея бусину в ладони, снова посмотрел в сторону Ирия.
Случалось, хоть и очень редко, в краткий миг перед рассветом увидеть мираж – прозрачную, золотисто-розоватую в лучах новорожденного солнца башню с хрустальным колоколом на вершине, а если совсем уж повезет – услышать. Все дедушка Эльви с его страшными сказками… Альвине не слышал ни разу. Дотогодня. А когда воздух над горами заискрил от еще невидимого за пиками светила, тьену Эфар было уже не до тающего, как рисунок инея на стекле, миража и ударившего по струнам мира вибратто – в Светлый лес пришла огненная смерть. Песня рассвета превратилась в крик боли и ужаса.
Его спасло то, что он не спал, и то, что он был там, где был, в момент, когда погасший эоны лет назад и сравнявшись с поверхностью земли вулкан, в кратере которого находился Светлый лес, очнулся, будто мертвец, выдернутый из-за грани чьей-то злобной волей.
Вряд ли Альвине доведется снова увидеть что-либо настолько величественное, прекрасное и ужасающее, чем было ЭТО: столб пепла, пламени и раскаленных камней, ударивший вверх и окрасивший неуверенно розовеющее небо сначала в графитово-серый, а затем в кроваво-алый. Центральные башни Фиэлтелле брызнули слезами окон и вспыхнули подобно свечам, истаивая в потоке пламени, крайние, в том числе и та, где находился Альвине, накренились, раскрывшись, как лепестки астры, и медленно оседали, погружаясь в расплавленный хаос. Оглохший от грохота, он замер вместе с миром, а потом…
Помню, как кричал, и крик метался внутри и рвал меня на части, на куски, на ошметки…
Помню, как умолял, и слова разливались внутри меня озерами, дробились лужами, рассыпались каплями, оседали моросью…
Помню кипящий камень под лопатками, невыносимый гнет, влажное, липкое, острое, пронзающее...
Помню, как умирал, но мне не позволили.
Холодно…
Мне холодно…
Где?
– Зови, – сказал Халатир.
Призрак Фалмарэля привязался… Непонятно, когда. Просто Альвине приподнял голову, а он уже был, стоял спиной в строгом узком черном костюме, будто только с заседания в министерстве, и его долговязая фигура казалась еще тоньше и выше. Или все было потому, что Альвине лежал, а Халатир стоял, чуть мерцая в горячем воздухе? Туфли и края брюк тонули в пепле, белесом по верху и раскаленном там, в глубине. Длинный серебристый хвост водяной лентой стекал между лопаток. Торчали в стороны острые локти – Фалмари держал руки в карманах и любовался раскаленной бездной, полной лавы, будто соусник ягодным сиропом.
– Мне нечем, – Альвине лишь представлял, что говорит. Он сорвал голос. Оба голоса. Никогда не думал, что способен так кричать. Зверем выл и звал мать, которой не помнил, так было бо… стра… Так было. Теперь все.
–Этотголос нельзя сорвать. Это твоя суть. Пока ты существуешь – у тебя естьголос. Но длязвучаниянужен резонанс, а живое серебро, которого сейчас в тебе больше, чем обычной крови, и благодаря которому ты все еще относительно жив и относительно цел, этого резонанса тебя лишает. Призови по крови.