Последовавший за страшным днем раздрай в семействе Холинов и их «рядом не вместе» добавило хлопот. Как типично для темных – переживать общую беду, сидя по разным углам, злиться на себя и отталкивать близких вместо того, чтобы делать ровно наоборот. Не сказать, что Альвине не ощутил некоторую радость, когда Холина выставили за порог. Но миг эмоционального накала схлынул, искре было горько и тяжело, и помочь никак. Это был ее выбор и ее право отстаивать свое «я» в темном семействе, в котором Альвине как-то вдруг сделался сначала приходящей нянькой, а потом и вовсе «прекрасной матерью».
Так получалось, что дела требовали почти неотлучного присутствия в Нодлуте. Т’анэ Эфар бодался с комитетом по этике за право репликации уникальной генетической линии. Никаких монстров-конструктов, все почти естественно, с вынашиванием и рождением, только минуя физиологический процесс зачатия. Желающие выносить эльфика выстроятся в очередь, обоюдная выгода налицо. Из очереди можно будет отобрать наиболее перспективных, поместить оплодотворенные клетки, подготовленные в лаборатории, выждать положенное природой время и увеличить поголовье Эфар, практически одновременно родив несколько десятков чудных ушастых детишек.
6
Альвине, давно и прочно обосновавшись в столице, часто замечал за собой склонность к реагированию в моменты кризисных ситуаций именно в «темном» ключе. Вот уж действительно – с кем поведешься. Он частенько поминал тьму и бездну, любил и знал толк в подначках на грани грани, умел поступать эгоистично и меркантильно и при всяком удобном случае бесил Холина, ровно так же, как Холин, который если не знал о нем почти все, то уж точно почти обо всем догадывался, бесил его. Так что Альвине вовсе не идеально идеальный, как любит говорить Митика. Прямо скажем, совсем не идеальный. И свойственное темным глубинное понятие «мое» у него, официально светлого вне категории и эльфа, тоже было самое что ни на есть темное: Мика и Элена с Лаймом. Холин шел в комплекте, как приблудившийся кот, от которого, раз впустив, гуля с два избавишься. Хорошо хоть за уши не грызет, но иногда смотрит так, будто вот-вот вцепится.
Митика на фоне душевного раздрая с головой окунулась в любимую работу и просьбы присмотреть за отпрысками стали почти регулярными. Альвине было несложно, когда он был свободен, даже когда был не свободен – находил время. В конце концов Найниэ у них безвылазно торчал и торчит, когда бывает в Нодлуте. И по факту выходит, что за ним там присматривают, так что Альвине выпасал «детей тьмы» фактически в ответ за услугу. Это был важный момент, тесно завязанный на психологию темных.
Если в вашем окружении завелся хоть один темный, он тут же начнет всех строить и всячески обозначать свое старшинство, даже неосознанно, а обозначив, счастливо усядется вам на шею и свесит ножки. Тут, главное, не пойти на поводу и не сделать что-нибудь «за так». Сделал – пиши пропало. Уже не то что не слезет, а примется понукать и требовать.
Главенство у темных всегда строилось иначе, чем в светлом сообществе или у долгоживущих, где значительную роль играл возраст и опыт. У темных в приоритете сила дара. Именно ею они оперируют, когда разумные и материальные аргументы заканчиваются. Тявкнул на более сильного – получил по носу, извинился и порадовался, что не размазали. Или победил, принял извинения, проявил милость к проигравшему, показательно того поунижав, и занял его место на ступеньке. И это без строгой привязки к возрасту.
Опыт, конечно, тоже значение имел, как и статус в системе. И тут становилось невероятно интересно, потому что появлялись варианты в плане задел ты темного в мундире лично, без привязки к системе, или задел его вместе с нашивками на мундире. Потому что если лично на темного еще можно тявкнуть с благоприятным результатом, то тявкать на темного в системе выходило накладно.
Плюс семья, плюс положение в обществе… Вишенкой на торте было то самое глубинное понятие «мое». Если ты задел темное «мое», закусившего удила одаренного не остановят ни сила, ни система. Только личные границы дозволенного и его же личные – только и исключительно личные – моральные установки. И, фигурально выражаясь, лопата. Желательно сильно, резко и внезапно из-за угла.
Альвине коснулся пальцем разбитой губы. Холин, зараза тёмная... Разбитое никак не затягивалось уже второй день и синяк на скуле сползать не хотел. Стыдно признаться, но т’анэ Эфар приходилось накладывать косметику и морок. Как было появиться в медцентре с побитой физией, когда до этого он с этой же физией, только целой, холинских детишек выгуливал в выставочном центре. Опять бы анекдотов насочиняли. Ему теперь нельзя. Он старейшина и глава дома. Да и перед Найниэ неудобно.
А сейчас даже хорошо, что его нет. Он себе не может объяснить отчего поддался, а пришлось бы сыну объяснять. Впрочем, что тут объяснять. Он в конце концов не железный, а она пришла ночью, вся в трещинах и смятении, будто не было этих лет, и он как дурак вновь сказал, что любит, а она так трогательно старалась его не ранить, обнимала в ответ и светом делилась, хотя самой нужно было, чтобы не рассыпаться на осколки, а внутри струной дрожало – иди сюда. Вот он и вышел следом. И если бы она не качнулась навстречу, не оттолкнула руки, не потянулась губами, не показала, как видит его и как он ей нужен прямо сейчас… Как невыносимо сладко было целовать ее, забыв обо всем и обо всех, будто не было никого, а вокруг не темный двор перед домом и покатый бок магмобиля, а пронизанный светом сад во владениях Фалмари, запах яблок и она – теплая дрожащая искра, уснувшая у него на коленях. Тогда он, глядя на нее спящую, только мечтал, чтобытакбыло, а теперь – такбыло. И он не нашел в себе сил ее оттолкнуть, подчиняясь отчаянному, запретному желанию поймал губы, так осторожно касающиеся его собственных, и присвоил не свою ласку, оставил себе чужую нежность и замирающее на вдохе не о нем сердце.
Оттолкнуть было куда более жестоко. Ведь она во тьме. Ей холодно. И ей. Очень. Нужен. Свет. Много. Света. Сейчас.
Да-а-а-а, – пропела бездна на долю мгновения раньше, чем он и не его золотая искра в коконе тьмы стали одним и ударила Голосом по струнам мира.
…деревянный настил, вереница вешек с качающимися бумажными фонарями-клетками для запертых душ шептали, разнося над топью шелестящее «ма»…
…девочка с темно-синими глазами играла на клетчатом ковре перед камином с цветными осколками из разобранного калейдоскопа, раскладывая их в разных комбинациях, будто сферы на доске. Девушка, вся из трещин и осколков, почти таких же, что были рассыпаны по полу, только разных оттенков темного: черные, серые, отблескивающие зеркальные – протягивала вперед руку, словно хвастаясь, что у нее тоже есть кое-что яркое. Два браслета, один поверх другого: золотой и тот, что врос под кожу завитками, потому что свет на двоих – это навсегда.
– Красивый, сказала девочка.
– Хочешь примерить?
– Он мне сейчас велик. Всё равно у меня потом свой такой будет. А этот оставь. Так будет легче.
– Кому?
– Всем, кому ты свой свет отдаешь. Брось, – девочка протянула гостье картонную трубку калейдоскопа, – я не дотянусь.
– Прямо в камин? Сгорит же.
– Обязательно, но от огня будет свет. Только нужно, чтобы ты са-ма...
…колокол, немой и неподвижный, полный тишины, которая вот-вот прозвучит, вспыхнул золотом, проливаясь небесным хоралом, откликаясь на это «ма»…
Мама!
Они пробили грань вместе, светом, оказываясь в доме, наверху, в спальне.
Мир плакал, натянутыми струнами, голосами детей стоящих на краю на сотнях крыш, на порогах дверей и окнах, и от каждой замершей, как сейчас Элена, фигурки тянулись ниточки паутинки, убегая за окраину. А Митика считала, боясь не успеть. Боясь, не удержать. Их всех и замерший на краю мир. Потому что Элену было кому держать, а их сейчас – некому.