Да полно… Способен ли кто-то еще чувствовать так? Знать голос для каждого, чтобы совпасть? Звать эхом чужой сути… Впрочем, не чужой… Это все свет-на-двоих… На двоих ли?
Разделенный свет – один из немногих, очень немногих, по пальцам одной руки перечесть, действительно светлый ритуал, завязанный изначально именно на кровь и жизнь, и только потом – на энергетику. Точно столько же пальцев на одной руке показал Пастырь живущих, чтобы ответить на давний вопрос Арен-Тана о том, сколько Эфар выжило после катаклизма, уничтожившего большую часть Светлого леса, шпили Эфар-мар и уникальный род долгоживущих. Агента Валар сочли погибшим. Не без оснований.
– Как? – спросил Герих тогда, больше пятнадцати лет назад, у ввалившегося к нему в кабинет существа, лишь отдаленно напоминающего блистательного Альвине Эфареля, в страшных шрамах, и с глазами почти безумными от пережитого. – Как?
– Меня было кому звать, чтобы я смог вернуться и хранить. И я буду. Убью, совру, предам, подставлю горло под нож, вернусь из бездны. Чтобы у меня был мой свет, нужно чтобы жила моя искра. От искры родится свет и огонь, от света и огня – тень, и тень будет таиться во тьме, а тьма – бесконечно стремиться к свету и огню, что родились из искры. Но всякий огонь, кто бы его не разжег, это огонь Хранящих, – хрипел, упершись дрожащими изуродованными руками с бугристой кожей в стол и сиял золотом из невозможно красивых глаз, потом моргнул, будто приходя в себя, и потребовал вот прямо сейчас разморозить доступ к счету, который королевский банк уже опечатал для передачи прав возможным наследникам.
Четверо. Столько Эфар осталось. Трое и один. Когда Арин приподнял кисть, большой палец прижался к ладони, а мизинец чуть оттопырился в сторону. Как на древних фресках в местах почитания Изначальной Тьмы, где на этом мизинце у Посланника кольцо с ключами от Ее Чертогов. Как на статуе, венчающей храм Света, только ключей на длани нет.
– Сворачивай балаган, – безапелляционно вломилось в сознание, и Арен-Тану захотелось прилечь рядом с притихшим на полу Холином, прикрытым алой эльфийской накидкой.
– Да, отец мой Арин, – ответил Герих.
К ломоте в затылке и звону в ушах прибавилась тошнота и слабость в коленях. Отдохнуть бы… Но отдыхать было некогда.
Пока техбригада возилась коротнувшими от эльфийского выхода… выходки щитами высшей защиты, пока измаявшиеся ожиданием целители оказывали всяческую помощь нуждающимся и тем кто себя таковыми посчитал, пока прямо как был, в красной накидке, упаковали в реанимационную капсулу ни на что не реагирующего Холина, солнце почти село.
Вечер – время надежд.
Да что ж ты будешь делать! Хотя на язык просилось сакраментальное «глядь» и прочий народный фольклор.
Арен-Тан спустился с крыльца и подал руку сидящему на мостовой целителю, озадаченно трущему глаза. Один замер, судорожно сглатывая, еще один лежал внутри магбуса, куда должны были водрузить капсулу с Холином. Только ноги свисали. Холина, ясное дело, тут больше не было. От самой капсулы остались невнятные обломки, медленно оседающие в куче черной пыли. Переход гранью без экрана на целителей возымел такой же эффект, как явление тьена Эфар светлым порталом на темных: звезды в глазах, звон в ушах и состояние прибитости пыльным мешком. Отомстил.
Значит, Митика пришла в себя и озадачилась, отчего никто не явился ей уши надрать за безрассудство. Или простопозвала. Арен-Тан помнит, как она звучит за гранью. Слышал, когда проводили ритуал над Холином. Только ее зов и удерживал тогда суть некроманта, по капле утекающую в бездну. Это тоже был длящийся бесконечно звук, струна, низкая, на обертонах, и если бы можно было к ней прикоснуться, наверняка пальцы ощутили бы вибрацию резонанса. По большому счету Холину нужно медаль выдать «за мужество». И за то, что он каким-то дивным (ну-ну, дивным) образом умудрялся отвлекать свою неправильную ведьму от любимой работы столько времени. Как чувствовал, что стоит ей вернуться, тут же приключений соберет.
До корпуса мед-блока надзора можно было и пешком дойти. Как раз Холин продерется через щиты (давно менять пора), потому что в дверь ему, как прочим смертным, ходить зазорно, успеет пообнимать жену, может, и нотаций почитает между делом. А он, Арен-Тан, на нихпосмотрит.
Но даже налюбовавшись на язвящих, счастливых до одури темных, инквизитор отправился не домой. Еще один визит.
– Вам нельзя было покидать полигон, – сходу заявил Арен-Тан, толкнув дверь в выделенную личу каморку.
Питиво не привстал и не кивнул, разве что из вежливости свет-сферу зажег. Впрочем, Арен-Тан тоже вошел без приветствия.
– Прямой запрет не был озвучен, светен, – ровно отозвался на упрек некрарх.
– Но подразумевался. – Инквизитор помолчал и задал зудящий на языке вопрос. – Вы видели все?
– Далеко не все, но достаточно, чтобы сделать некоторые выводы. Почему вас там не было?
– У «нас» связаны руки. Мы не можем действовать пока не начнет действовать то, что угрожает равновесию, – ответил прокуратор конгрегации и подернул рукава мантии, оголяя запястья. Из-под бледной в синеву кожи медленно проступали бело-золотые сверкающие нити-паутинки.
– Вы действительно его дети? Посланника? Это не сказки, – проговорил не-мертвый магистр и ощутил нечто сходное с благоговением.
– Дети, это сильно сказано. В нас есть его кровь, да. Но это случилось совсем иначе, чем родятся дети. Думаете, инквизиция просто так курирует разработки в области генетики и репликации?
– Сколько вас… таких?
– Достаточно.
– Достаточно для чего… для кого?
– Для мира. У Пастыря живущих две длани. Сколько пальцев на той, что он протягивает? – инквизитор смотрел. Не в глаза, личу это было неважно, – на дно души. Сквозь щиты и вуали. Не (только) своим взглядом. Будто сквозь сферы тускло-серых глаз Арен-Тана, сквозь зернышки зрачков, глянуло что-то непредставимо великое, как сама Тьма. Всего миг – и он осознал, что все его знания, опыт, сила, тщательно собранные и лелеемые, лишь шарик сферы, бисерная крошка, пылинка…
– Это какой-то тест, – едва собрав воедино придавленную могуществом суть произнес Питиво.
– Какой-то тест, – тонкие губы инквизитора дрогнули.
Откровенно признаться, некрарх с опасением взглянул в лицо собеседника, но Арен-Тан снова был только собой. Разве что мыслями где-то не здесь…
– Сколько пальцев на руке Посланника? – говорит-поет Эхо Голоса.
Стоящий рядом инквизитор в маске палача держит в руке палаш. Широкое лезвие, похожее по форме на косу упирается в узкую столешницу, тоже загнутую серпом, на которой покоится его, Гериха, собственная рука
Рассвет. Розовый, как кошачий нос. Солнце встает за обителью и отсюда, с балкона, хорошо видна статуя Посланника. Оптический эффект. Кажется, что обитель такой же высоты, как и храм, оттого каменный лик Пастыря живущих направлен прямо на этот вот балкон.
Глаза слезятся от ветра и все плывет, но Герих Эйш-Тан должен ответить верно, иначе все, что было в его жизни: зубрежка, выматывающие до изнеможения занятия, муштра, жгуты и иглы, магия, что не дается, но берешь и делаешь, паника, отчаяние, отчуждение, запреты, правила – будет пройдено и преодолено впустую.
Он ответит так, как видит, несмотря на лезвие-палаш, несмотря на то, что жалкое тело замерло в ожидании удара, а сердце сжалось комом.
– Сколько пальцев? – пропел Эхо Голоса.
– Четыре.
– Будешь пятым. По образу и подобию, Арен-Тан.
– По образу и подобию, – повторил Герих и сам протянул руку.
Боли не было, было алое и золотое, выцветающее до белого и вытягивающееся нитями-паутинами, что опутали руки и тело, показавшееся тесным. Первая бездная тяжесть Его присутствия, заинтересованное одобрение, видение серой дороги междумирья, тошнота, нестерпимый звон, каменные плиты пола под щекой, влажные и липкие от холодного пота, и голос Его, от которого душа готова была истлеть, но нити уже держали.