И Мараджил весело рассмеялась. Сидевшая сзади девушка поднесла рукав ко рту, скрывая улыбку.
— Сколько людей прибыло с госпожой? — пропуская колкость мимо ушей, мягко поинтересовался Садун.
— Да вот, только Рохсарё.
Сабеец понимающе усмехнулся. Парсиянка ответила такой же улыбкой.
— Давай сюда то, что насобирала, — резко повернулась Мараджил к девушке.
Та быстро вытащила из рукава бумажный сверток и передала госпоже. Парсиянка протянула сверток Садуну — и несколько мгновений не выпускала из пальцев, хотя сабеец тянул бумагу на себя. Ибн Айяш бестрепетно выдержал тяжелый взгляд бездонных, черных, ведьминских глаз.
— Я все знаю про участки у канала, — прошипела, наконец, мать аль-Мамуна и отпустила сверток.
Садун вздохнул: видят звезды, человеку тяжело устоять перед соблазном купить подешевле, а продать подороже. Вряд ли столичная знать и богачи догадывались, что посредники, продающие им втридорога участки на месте снесенного Дворца Ожидания, работали на старого ибн Айяша. Впрочем, скрыть что-либо от Мараджил Садун и не рассчитывал.
Развернув бумагу, лекарь обнаружил в ней несколько длинных темных волос.
— Госпожа уверена, что это… нужные волосы?
Мараджил медленно обернулась к невольнице.
Та четко ответила:
— У гуляма, что с ним пришел, были кудрявые. А у эмира верующих слетела чалма, когда он упал, а потом он надел ее обратно и под ней чесался, а затем стряхнул волосы с пальцев — я заметила, куда. На подушку тоже попало, когда он чесался под чалмой. Я собрала все, что нашла, и — клянусь огнем Хварны! — это волосы халифа аль-Амина.
Садун поднял волосы к свету и долго их изучал. Затем кивнул:
— Да, они все принадлежат одному человеку.
Мараджил отчеканила:
— Сделаешь куклу. Волосы положишь внутрь.
— Я проткну куклу семью иглами, — кивнул Садун.
— Нет! — вскинулась Мараджил. — Этого недостаточно.
Сабеец вопросительно поднял седые брови.
— На утреннем совете принято решение будить Стража Престола, — мрачно пояснила парсиянка. — Волшебство нерегиля сильнее нашего, он сумеет защитить аль-Амина.
— Т-тварь… — не сдержался Садун.
— Страж — волшебное существо, нельзя мерить его людскими мерками, — отмахнулась Мараджил.
— Он сжег Самлаган, — процедил старик. — Вместе с семьей моего прадеда!
Недовольно скривившись — довольно, мол, пустых слов! — парсиянка приказала:
— Поедешь вслед за халифской свитой. На Мухсин. И там добудешь зуб аждахака.
Некоторое время они молча сидели друг против друга. Трещал фитиль лампы.
— Зуб южного драко-оона… — протянул, наконец, Садун.
И мрачно покачал головой — нет, мол, слишком сложно.
Мараджил ласково улыбнулась. И резко хлопнула в ладоши:
— Эй, Лубб!
Занавесь отлетела в сторону, и на пороге возник здоровенный ушрусанский айяр — бритый, заросший густым черным волосом и в черном кафтане. Рохсарё и Садун одинаково вздрогнули от неожиданности.
— Разве… — начал было говорить Садун, но Мараджил резко что-то приказала — видимо, по-ушрусански.
Айяр выхватил из рукава шнур, шагнул к замершей с раскрытым в ужасе ртом Рохсаре и мгновенно обмотал веревку вокруг шеи девушки.
Невольница задыхалась долго — колотила ногами и скреблась каблуками по полу, сбивая в складки ковер. Тонкие пальцы тщетно царапали рукава айярова кафтана. Наконец, выкаченные глаза Рохсарё остекленели, а с кончика вываленного языка последний раз капнула слюна.
Мараджил улыбнулась айяру, тот аккуратно уложил посиневший лицом труп на пол и вышел из комнаты. Потом парсиянка обернулась к Садуну:
— Ты меня знаешь, старик. Я не оставляю свидетелей. И всегда оказываюсь на один шаг впереди тебя…
— Д-да, госпожа, — выдавил из себя сабеец.
— Девчонку велишь зашить в мешок с запиской — мол, так будет со всеми неверными рабынями. Пусть стража, которая выловит труп у моста, подумает, что в чьем-то хариме наказали за прелюбодеяние невольницу. Шума не будет.
— Не будет, о госпожа, — эхом отозвался Садун.
— Так вот, старик, о деле. Поедешь на Мухсин. Добудешь зуб аждахака. И проткнешь куклу этим зубом. Дракон должен выйти из скал Мухсина и последовать за аль-Амином. Потом вернешься ко мне — я к тому времени доберусь до Нишапура.
— Почему бы не попытаться убить его на Мухсине?
— На плоскогорье и в Фейсале его будут охранять ученики шейха Джунайда — и сам Страж. Тебя разделают на части, о Садун. Все должно случиться на обратном пути в столицу.
Сабеец надолго задумался.
— А если нерегиль сразится с драконом и победит? — тихо спросил Садун.
— Мы сделаем так, чтобы на пути в столицу рядом с аль-Амином не было нерегиля, — усмехнулась Мараджил. — Аждахак укусит глупого сына Зубейды, тот сойдет с ума, и мой сын будет править. Вот так, Садун. Все просто.
Сабеец вдруг прищурился и быстро проговорил:
— Ко мне снова приходили. От… них.
Мараджил медленно поднялась с подушек. Долго смотрела Садуну в глаза. И, наконец, сказала:
— Еще раз встретишься с карматами — и веревка Лубба коснется твоей шеи, старик.
— Но…
— Я сказала — нет, Садун.
— Но…
— За ними стоит тень. Черная. Страшная. Я не вступаю в союз с демонами. Я лишь хочу восстановить справедливость. Аш-Шарийа должен править умный и достойный человек. А не капризный ублюдок-извращенец.
— Они обещали уничтожить проклятую веру пастуха! — зашипел сабеец.
— Демон может обещать что угодно, — мрачно сказала Мараджил. — К тому же, ему ненавистна любая вера. Клянусь священным огнем, учение ашшаритов мне отвратительно. Но оно держит в узде глупый народ аш-Шарийа. Моему сыну нужны покорные подданные. Я не стану покушаться на религию, указывающую скотам их место. Я ей воспользуюсь. Ты понял меня, о Садун?
Сабеец молча простерся перед Мараджил на ковре.
— Помни про Лубба и его веревку, — улыбнулась парсиянка в склоненный затылок Садуна.
И, перешагнув через труп невольницы, вышла из комнаты.
-2-
Собрание джиннов
Скалы Мухсина,
два месяца спустя
Небо затягивала мутная сероватая дымка, белесый диск солнца холодно просвечивал сквозь тоскливый небесный покров. В камнях гудело. Вокруг стоял свист — то шепелявый, то резкий, то тихий, то переходящий в надсадный вой. Ветер гулял в скалах, рвал с плечей джуббы, обмораживал носы и щеки, и гудел, гудел — низко, на грани слуха, уныло, ровно, вечно.
К концу четвертого дня пути через Мухсин уши переставали слышать тихий гул, привыкали — но тело и душа маялись, то обмякая, то вскидываясь на любой треск или выкрик. Внутри все натягивалось, как струна, и струну эту беспрерывно поддевал ветер. Человек становился пустым кувшином, в котором гулял сорвавшийся в никуда воздух. В голове мелело, сон не шел, глаза то слипались, то чесались, запорошенные песком и пылью, безысходная тоска давила изнутри, и прорывалась — криком. Гневом. Тычками. Ударами. Поножовщиной. Рассказывали, что целые караваны поддавались слепому безумию: люди дрались до крови, до смертоубийства, верблюды ревели, мулы лягались и дробью уцокивали в каменный лабиринт — торговый тракт, говорили, весь усыпан костями.
Аль-Амину показали пару сложенных из мелких камней горок — под ними ямы, объяснили, а в яме останки, человеческие. Верблюжьи кости, здоровенные, желтые, лежали вдоль всей дороги. За те два дня, что они шли по караванной тропе, Мухаммаду на глаза не раз попадались кривые деревца, сплошь увешанные лентами и колокольцами. «А это зачем?», спросил он проводника, черного от солнца высохшего парса в грязной нищенской чалме, но с дорогущей хурранской джамбией у пояса. Тот сделал вид, что не понял: мол, кроме как на фарси, ни на чем не разговариваю. Аль-Амин приказал дать поганцу пять палок, чтоб вспомнил ашшари. Но даже битый, проводник лопотал, путаясь в словах, и нес какую-то белиберду, колотясь лбом о щебенку дороги.