Оленька боком вышла маменьке. Убила на половине пути. Извлекли ее в коме синюшную. Срезанная пуповина гнилью выплеснула. Оставили одну безнадежную, а через час она во всю уже голосила. Прибежали к ней. Смотрят и недоумевают: на щечках новорожденной румянец играет, словно ее подменили.
Назвали в честь заведующей родильным отделением по предложению угодливых акушерок. Тремя неделями позже Оленьку удочерили. Супружеская пара средних лет. Она – миловидная швея, утратившая смысл в жизни без детей, он – архитектор с внешностью Тарантино.
Спустя три с половиной года швея наглоталась иголок, запивая машинным маслом. Видимо, пыталась таким способом избавиться от шибуршунов. Овдовевший архитектор захлебнулся горем и поссорился с головой. Уехал в неизвестном направлении, бросив приемную дочь. Так Оленька оказалась в детдоме, но пробыла там совсем недолго. Вскоре ее снова удочерили.
Тем временем архитектор примкнул к секте религиозных фанатиков. Ему открыли глаза на истинное добро и зло, обозначили цели, вложили в руки нож. Вернулся он через пять лет. Разыскал повзрослевшую Оленьку. Составил нехитрый план. Местом казни выбрал школу. Здесь полно юных зрителей, к тому же, на большой перемене сюда точно не сунется «двухметровый шкаф» в погонах, которого дьявольское отродье так любит называть «папочкой».
Архитектор/психопат был твердо убежден, что спасает город от нечисти, а в итоге помог ей преобразиться. Окунувшись в мутные воды смерти, Оленька сумела выудить из меня то, что однажды обязала хранить. Но что это? Некий дар с ограниченным правом пользования? Плазма дьявола? Космическая смышленая, мать ее, жижа? Абстрагированное зло? Я не знаю наверняка. Быть может, все в совокупности и вместе с тем ничего из перечисленного выше. Это за чертой понимания.
Оленька поглотила жижу, как стакан отторгаемого обычным восприятием черного кефира, оставляя следы-потеки на многочисленных гранях моего естества. Возможно, благодаря этим следам я все еще пребываю во здравии, в различии с тем же архитектором.
Он не дожил до суда. Скончался в КПЗ. Официально от сердечного приступа. Больше информации по его делу мне добыть не удалось. Поговаривали, что это отец Оленьки с ним поквитался и что выносили его поздней ночью не то в мешках, не то в ведрах.
Досье на нечисть я составлял кропотливо, стараясь не привлекать к себе лишнего внимания. Со временем всплыли обстоятельства еще нескольких, по меньшей мере, странных смертей. Кто-то утопился в круглом аквариуме с вуалехвостами, кто-то вскрыл себе вены, спрятавшись в холодильнике. Все выявленные мною самоубийцы были знакомы с Оленькой и имели неосторожность ей чем-то не угодить.
Одним апрельским утром в субботу, удобно устроившись после завтрака в кресле, я наткнулся (как на нож) на короткую заметку о смертельных приключениях полковника Григорьева Юрия Алексеевича в столичном зоопарке. В заметке также упоминалось о его осиротевшей дочери, которую на поруки изъявила желание взять семья одного выдающегося академика.
Было очевидно, что Оленька не остановится по своей воле, и что кто-то из ее новых приемных родителей, в скором будущем непременно прикончит себя каким-нибудь клоунским способом. Имея на руках пусть даже косвенные доказательства ее причастия к ряду смертей, я решил предостеречь неосведомленное семейство академика. Разыскать и разложить перед ними пасьянс из собранных мною фактов. Я был преисполнен решительности, когда Оленька попросила меня не лезть не в свое дело. Ее просьбу передал Чаплин.
Тихо скуля, он прибежал ко мне из кухни. Привстал, оперся лапами на подлокотник кресла и ткнул носом в газету. Красное пятно тут же расползлось по странице, копируя просторы Союза ССР. Вскочив с кресла, я отбросил газету в сторону и уставился на своего пса. Из его носа на ковер тонкой струйкой текла кровь.
- Что с тобой, Чаплин? - я оторопел.
Он ответил мне полным ужаса взглядом, а затем провалился в яму иной реальности. Но провалился лишь внутренностями и костьми. На ковре осталась скукожившаяся оболочка из его кожи, украшенная бисером когтей.
Тик-так, тик-так, - услышал я тихий ход настенных часов. Несомненно, тех, что висели в школьной гардеробной.
Через несколько секунд Чаплин выкарабкался из незримой ямы. Он втиснулся в покинутую оболочку, но его кости и органы расположились иначе.