— Я боялся, что тебя уж нет в живых — сказал ему Витька — Они так на тебя набросились! И спереди набросились, и сбоку…
— Я тоже думал, что мне уже конец — весело согласился Лыдько — хорошо, что хоть догадался к Змеевой норе повернуть. А они побоялись. Потом я тихо-тихо за ними…
— Спасибо — тронуто говорил Витька — Если бы не ты…
— Да что там! Главное — половцы разбиты!
— Как знать — прогудел Муровец — как знать. Поживем увидим…
Дружина возвращалась в Римов с достаточно большой добычей. Одних лишь коней Витька насчитал свыше трехсот. А еще были щиты, кривые половецкие сабли, кольчуги. Еще сын половецкого хана Курныча в придачу.
Одну кольчугу Олешко подарил Витьке.
— Носи — сказал он при этом — и пусть тебя не зацепит ни одна сабля.
Кольчуга сидела на Витьке как влитая. Разве что была немного широковата в плечах, и больше в том месте, где должен был быть половецкий живот. Но на такие пустяки Витька не обращал внимания. Главное — теперь у него есть собственная кольчуга! И отныне он, самый обычный школьник Витька Бубненко, стал настоящим древнерусским воином. Вот бы увидели его теперь в Вороновке! Но, к сожалению…
И Витька невольно вздохнул.
Сулу перешли, когда солнце уже усаживалось за вороновским лесом. С Римовской стороны вырвались несколько всадников и рысью погнали навстречу дружинникам. В переднем Витька опознал тетю Миланку.
— Живой, сыночек! — кинулась она к парню — Живой… А мне во сне такое уж было привиделось…
— Да куда он денется, сестра — мягко прогремел Муровец — такой богатырь еще сто лет будет ряст топтать.
— Ага, мы с Мирком еще не раз потрусим половца — бойко отозвался Попович.
Он только что рассказывал дружинникам что-то очень веселое, однако остановился на полуслове и торопливо приблизился к Витьке. И понятно, что было тому причиной: следом за матерью ехала Росанка.
Дед Овсей с Муровцем немного отстали от группы. Деду было плохо. Лицо его раскраснелось, дышал он часто и отрывисто, и раз за разом осторожно касался плеча.
— Держитесь, деда — подбадривал Муровец старого — приедем в Римов — мигом поставим вас на ноги. У нашей Миланки мази такие, что и мертвого поднимет.
— Эх, не помогут уже мне ваши мази — поморщился дед Овсей.
— Это почему же?
— Здесь, видишь, другая болезнь налегла — старость.
— Да какая еще старость! — начал было возражать Муровец, однако дед Овсей остановил его взмахом руки.
— Не надо, Илька. Что есть, то есть. Ишь, вот рублюсь и вдруг чувствую, невмоготу держать меч. Почему-то тянет бросить все и прилечь на траву. А тот песиголовец как будто что почувствовал, потому размахнулся что было мочи и ударил так, что у меня в голове все перемешалось. Бухнул я на землю, надо мной копыта мигают, а на сердце камень. Эх, думаю, почему же я раньше не сказал, где меня похоронить?
Дед Овсей смолк. Молчал и Муровец. Он понимал: не надо перебивать старого воина.
— А хотелось бы на нашем Городище прилечь, Илька — вел далее дед Овсей — Потому что видно все оттуда, как свободной птице. Да и не сам бы там скучал… На нашем Городище, мой отец говорили, первый русский ратник отдыхает. Сам Микула Селянинович. И будет отдыхать он до тех пор, пока на землю нашу не придет страшная беда. И когда уж мало ратников останется, тогда поднимется Микула и покажет нечестивцам, где раки зимуют… Так, может, и меня слабого и многогрешного, поднимет заодно.
Муровец слушал старика, кивал в знак согласия головой и думал о своем. Слишком уж легко досталась нынешняя победа. Подозрительно легко. Налетела лишь одна орда. Налетела и убежала. А где же другие орды? Видимо, затаились где-то неподалеку. Только где именно? И что замыслили половцы этим летом?
— Микула, говорите… — Муровец поправил свою булаву — так, если что, и меня в своей гурт примите, а, деда?
— Да уж примем — натянуто улыбнулся дед Овсей — но не сейчас. Будет еще тебе, Илька, работы на этом свете.
— И чего это вы раскаркались? — громыхнула тетка Миланка. Она придержала своего коня, ожидая их. — Люди вон радуются, а вы, ишь, похороны себе устраиваете. И не стыдно?
— Ну будет, будет — извиняясь прогремел Илья — считай, сестрица, что нам уже стыдно.
И похлопал по крупу своего тяжеловоза.
Тот укоризненно скосил глаз на хозяина. Однако поступи не наддал. Видимо, считал, что за эти дни он поработал на совесть.
Уродец
Дед Овсей лежал на одеяле лицом книзу. На его челе выступили большие капели холодного пота. Рядом повизгивал Бровко — сочувствовал старому.