Десятник, завидев меня, свернул с дороги, ведущей к деревенским избам, и направил коня прямо ко мне.
У меня похолодело в груди от недобрых предчувствий.
Федьку было не узнать.
– Беда! Не взыщи, князь, упустил я супостата! – выпалил он.
– Да скажи толком, что стряслось? Где Макар?
От негодования у Федьки клокотало внутри.
– Приехали мы с негодником энтим на торг. Коней привязали и пошли по рядам. Долго эдак ходили – ну никак одежу выбрать он себе не может. Уж притомился я за ним таскаться, больно привередливым барчук оказался. Все ему не то да не так шито, вишь! Ну и предложил мне подождать его в трапезной, чтоб, значит, я не маялся зазря, пока он обрядится. Долго ждал, а как терпения не стало, искать пошел. Нету нигде! До коновязи дошел – а там один мой соколик стоит. Сбег значит, с конем чужим! – виновато возмущался Федька. – Не взыщи, барин, – виноват я, не углядел! И коня он умыкнул, с… – снова зарядил Федька, повалившись на колени. – Ну, встретится он мне! – погрозил он кулаком. – Недобрый это человек, княже, я же говорил, душой чувствовал – гнилой! И веры не нашей.
– Ладно, Федор, успокойся. Чему быть, того кто минует? Авось еще образумится. На тебе вины большой не вижу. Иди, омойся с дороги, отдохни чуток да в дорогу собирайся. В Москву мне надо, к архитектору Пьетро.
Наутро мы с ним выехали в столицу. На Федьку было жалко смотреть. Всю дорогу десятник удрученно молчал.
И вот – Москва. В суете большого города Федька оживился. Его простая натура, отвергающая хитро-мудрые вольности надменного Макара, понемногу приходила в обычное состояние, снова распахнулась для таких же простых людей, коих вокруг было не счесть. Вот за что я люблю Федьку – за его жизнерадостную, неунывающую душу. И верность. Такой не предаст. Он и сам ожидал от окружающих того же и доверял, но – до первого обмана.
Я быстро нашел итальянца в храме, окруженном лесами, на самом верху нового яруса. Скорость возведения Божьего дома меня поразила!
Встретил меня Пьетро приветливо, подвел к столу, расстелил бумагу.
– Смотри, дом в два этажа будет, со сводчатым потолком, в центре столп – опора своду, – показывал он карандашом детали на эскизе. – Перед парадными сенями – навес небольшой, поддерживаемый колоннами. Здесь – трапезная, гостиная, налево – кухня. Наверху – две спальни, комнаты для детей, гостевые. А вот здесь повалуши – башни срубные, для защиты от неспокойных людей, крытые, в несколько этажей. Я покажу, где лучше ставить, а сладить твои плотники и сами смогут. Ну как, нравится?
– В общем, да. Когда строить начнешь?
– Э-э-э… Я бы хотел получить аванс.
– Сколько?
– Думаю, ограничимся пока ста рублями серебром.
Я отсчитал деньги.
– С тобой поедет мой помощник, он на месте будет руководить строительством. Я же буду наезжать время от времени, контролировать работы. Антонио, подойди ко мне!
К нам подошел молодой мужчина, явно итальянец – бритое лицо, камзол и короткие штанишки.
– Антонио, поедешь с князем, как мы и уговаривались. Начинай!
Мы вышли из строящегося храма.
– Вот что, Федор. Антонио поедет на твоей лошади. Возьми деньги, купи на торгу себе лошадь и седло, вернешься в имение на ней.
– Я на своей привык.
– Я же не навсегда забираю, вернуться-то на чем-то ты должен.
Я отсчитал Федьке деньги.
Антонио взобрался в седло, вызвав улыбку Федьки, и мы выехали из Москвы.
Дорогу Антонио перенес тяжко. С трудом дошел до избы и рухнул на скамью, охая и потирая отбитые места.
А тут и Федька по-молодецки влетел в деревню – на новом жеребце, распугивая живность на улице. Вослед ему грозили кулаками почему-то улыбавшиеся при этом загорелые крестьянки.
По прибытии в Охлопково Антонио развил кипучую деятельность. Он долго ходил по участку, натягивал бечевку, вбивал колышки. Потом потребовал у меня землекопов, чем больше, тем лучше. А у меня и были-то только вновь приобретенные двадцать холопов. И не хватало лопат – пришлось срочно отряжать в Коломну Андрея.
А ближе к вечеру в деревню вернулся на лошади Макар. И сразу – ко мне. Федька, завидев беглеца, дернул было навстречу, но я удержал горячего десятника.
Я глянул на Макара и едва его узнал. Короткий шерстяной плащ прикрывал камзол, сшитый по европейской моде, бриджи ниже колен открывали черные гольфы. Туфли – на толстой подошве свиной кожи, на голове – берет. И главное – гладко выбритое лицо. Я-то в последний раз видел его с бородой, одетого в тряпье и с синяками на лице. А сейчас передо мной предстал хоть и не боярин – из боярских детей, но выглядевший, как человек боярского звания.