Выбрать главу

- Вот это суставная щель. Видите, как она заросла? - Он тоже имел итальянский, но утонченный очерк лица - откуда они тут взялись, такие римские семиты?..

Глаза его горели от восторга познания, дым вылетал с необыкновенной скоростью из сильного рта. В общем, не пропадем, подумал я. Они ничего не сообщили такого особенно утешающего. Головка моего тазобедренного сустава сносилась. Сказали так: процесс естественный, все идет по науке, но и борьба с болезнью - тоже пойдет по науке. А процесс налетит на процесс, так еще неизвестно, кто победит! Кулер-Шерстневский из кармана достал диклофенак, списанный неделю назад из-за срока годности, но пока действует, берите, не стесняйтесь - я всем раздаю...

Они еще поперебивали друг друга, чтобы вогнать в меня за ограниченное время максимум информации: двигаться поменьше, но и вес тоже набирать нельзя и так далее. Я расстался с этим двуумвиратом в сложных, но, в общем-то, приятных чувствах. У кабинета на кожистых скамейках сидели, ожидая своей очереди, изваяния страданий и надежды. Я прошел мимо них, и мне не жалко было раздавать направо-налево лучи надежды, потому что после этого у меня ее оставалось столько же.

В общем, ничего не предвещало приезда еще кого-нибудь. Казалось: втиснуться некуда! Вроде бы все уже были на месте, минус мой сустав...

Готовились праздновать Пурим - кипела страшная борьба. Каждое направление иудаизма (консерваторы, реформаторы, хасиды) выдвигало на роль злодея Амана своего претендента. И, как водится в таких случаях, победа досталась совсем постороннему, то есть мне. Потому что я разумно сказал:

- Аман не еврей? Не еврей. Значит, гармонично будет, если на эту роль возьмете меня!

Все согласились, хотя мне потом передавали реплики отсеянных претендентов: "Вечно эти русские везде пролезут". Я побаивался, что не удержусь на пике своей карьеры, ведь берите хоть Большой театр, хоть самодеятельность, обиды везде одни и те же: его взяли, а меня нет. Во мне прорезались таланты интригана. Пошептался с режиссером Васей, и вот два соперника, неустанно копающих под меня, были взяты на в спешке сочиненные роли рабов, то и дело проходящих по сцене, а трое оставшихся согласились быть женами в серале Ахашвероша.

- Пошакалистее, родной! - радостно кричал мне Василий, видимо, копируя своего режиссера. - Ты же гнида! В этом и признайся откровенно.

Я старался одной половиной тела играть гниду, а второй - двигаться пошакалистее. Судя по тому, как глубоко Василий затянулся своей режиссерской сигаретой, кентавр гниды и шакала его устроил.

- А вы, уважаемый царь с умным взглядом! Повырожденнее, повырожденнее! Мы же не Чехова играем. Психологию выбросьте на фиг! Это карнавал.

Было видно, что Василий - артист-кукольник - наслаждается своей шабашкой. Где он еще может почувствовать себя режиссером и найдет таких послушных актеров, которые ждут еще и еще указаний?! Но вот только с умным взглядом царя - Вайсмана - нужно что-то делать, бормотал Василий.

Во время нашего спектакля в зале так хохотали, словно каждого отдельно кто-то щекотал. После Пуримшпиля было застолье, где господа актеры отмечали умопомрачительный успех. Ряды "Мономаха" на нас шли и шли! "Ну что - вполне наш напиток: Моня Мах", - шепнул мне Кулер-Шерстневский.

Лицедеев окружила толпа льстивых поклонников. Такого я не испытывал никогда - все хотели чокнуться с Аманом! Единственный раз в году евреи обязаны напиться так, чтобы в их сознании утратилась разница между добродетельным Мордехаем и злокозненным Аманом, но из-за отсутствия практики до этой стадии никто не дотягивал.

- Миша, ты же умный человек! Как это вот в Евангелии - Дева и родила? Тебе не кажется это неестественным? - спросил Мордехай.

- Не более неестественно, чем переход иудеев через Красное море, ответил я запальчиво.

Когда евреи бежали из рабства, а египтяне во главе с фараоном уже почти их догнали, Красное море расступилось от взмаха Моисеевой руки. И евреи пошли по этому коридору! А египетские вояки тоже кинулись между двумя дышащими стенами воды. Но стены воды сомкнулись, и через секунду многоголосого ужаса - египтяне утонули. Ангелы начали хвалебную песнь: спаслись, спаслись наши иудеи. Господь их остановил: эти утонувшие - тоже дети мои, и излишнее ликование здесь не к месту.

- Красное море расступилось, потому что мы - избранный народ, - сказал Мордехай.

- А Холокост? - спросила тут Дина Штерн. - Почему же Господь для нас это море фашистское не раздвинул?

- А сталинизм? - задал я встречный вопрос. - Евреев унижали чертой оседлости, русских - крепостным правом, в двадцатом веке одним достался Холокост, другим - сталинизм. Может, надо дать отдохнуть этим разговорам об избранности?

Вы знаете, какое бывает у женщин особое излучение? Вот таким добрым залпом своей женской магии Дина поощрила меня: мол, давай - будь мужиком, ведь когда на твоих глазах мыслят - это так завораживает. И драгоценные глаза Дины удивительно осветили печеночный пирог, лежащий рядом с гладким ее локтем. Я его жадно схватил и начал есть. И все это под лихие еврейско-русские крики! Впрочем, один из русских - режиссер Василий сделался в этот вечер почти иудеем. Если бы ему вдруг посреди люто пляшущих пермяков предъявили Мордехая и Амана, то он бы, не различая их, только покивал: да, кажется, нас уже трое - есть идея...

На следующий день две пермских газеты вышли с шапками на первой полосе: "Евреи празднуют Пурим!", а ниже - фотография, где я в чалме, взятой из постановки "Маленький Мук", вперился дебильно-злодейским взглядом в читателя. Все в синагоге были слегка в шоке. Зато жена моя выразила удовлетворение: вот хорошо, я же так мечтала выйти замуж за еврея! И она забрала газеты: показать студентам журфака как пример непрофессионализма под фотографией должна быть подпись типа "Штырбу в роли Амана".

В следующем году попрошу роль царя персидского Ахашвероша, он ведь тоже был не еврей, и я опять подойду! Только, режиссер, родной, Вася, не уходи в запой, а то кто будет кричать мне: "Спрячь свой взгляд знаешь куда!"

После урока я стоял, выбирая крошки мела из свитера. А в это время снизу, таща за собой огромный тюк вещей и гитару в чехле, начал подниматься бородатый как бы Модильяни, задирая к нам свой точеный нос. Он на меня покосился сурово и в то же время ожидающе. Но тут же его подхватил молодой раввин: "Хони! Наконец-то! А я-то думал: где ты там задерживаешься?" И он увел его в раввинскую, которая рядом с моей сторожкой. Вскоре Хони пошел курить и сказал, глядя на лежащий у меня на столе том Чехова: "Не люблю Чехова, потому что Гитлер любил его!"

- Только не говорите, что Гитлер начитался Чехова: "В Москву! В Москву!" - поэтому пошел на Москву!..

Хони захохотал:

- Михаил Иванович, а вы что - забыли меня? Я Хони, нет... Леня Хавкин, помните, в прошлом веке и даже тысячелетии вы у нас ночевали - несли свет иврита в свердловские массы? - Он когтил синий бархатный мешочек, на котором золотые еврейские буквы извещали, что это молитвенные принадлежности Хони Хавкина.

И тут я вспомнил, как он в Свердловске, когда родители уезжали, скликал своих приятелей на всенощный флэт. Родители, вернувшись, спрашивали у меня, сидел ли их сын за учебниками. Ну я его никогда не выдавал. И куда делась эта провальная грудь? Передо мной стоял широкогрудый мужик с запредельно огненным взором и тугими руками перебирал свой мешочек. Что-то у меня там пыталось зажечься: искра какая-то проскакивала при звуках имени ХОНИ, но он так быстро пустился в бесконечные воспоминания, что зажигание не успевало заработать в сложных проводках и обмотках сознания. Пользуясь тем, что мы давно знакомы, Хони попытался вывалить всю махину событий за эти десять лет. Ясно, что был в Израиле, учился в какой-то религиозной йешиве. В Екатеринбургскую синагогу он ни ногой - она хасидская. Вот приехал в Пермь поработать хазаном. Я так и не понял: то ли это шабашка его, то ли веление души, то ли всё вместе.