— На какой срок рассчитана программа экспедиции, Николай Николаевич? — уныло спросил Колчанов, все еще надеясь выкроить время для осуществления своих планов.
— Вот это уже другой разговор, — весело ответил тот. — Об этом и следует потолковать. Сейчас высадимся на берег, и там я тебя, как говорят, введу в курс дела…
Караван между тем уже подошел к берегу. Ребята расторопно снялись с буксира, пристали к берегу и приняли с катера трап. Здесь Сафьянова уже поджидали все участники экспедиции — Хлудков, Пронина, еще две девушки и четверо парней-студентов.
— Николай Николаевич, разрешите мне сначала выпустить сазанов в нерестовик? — попросил Колчанов, когда они сошли на берег.
— Что ж, это правильно, — охотно согласился Сафьянов. — Заодно посмотрим твое хозяйство.
Гости вместе с ребятами толпились у лодок, любуясь щукой и сазанами, крутившимися в прозрачной воде кунгаса.
— Вот живорыбница. Видишь, товарищ Севастьянов? — назидательно говорил Званцев, подергивая предколхоза за лацкан нарядного пиджака. — Почему бы тебе не завести такую штуку? У вас в колхозе, пожалуй, целый десяток найдется старых кунгасов. Молодцы, ребята, ловко придумали!
— Мудрость не велика, Иван Тимофеевич, — подчеркнуто равнодушный Севастьянов ухмыльнулся так, словно эти тайны были ему давно известны, — да только эта штука у нас не пойдет. Пока ее притартаешь за двадцать километров от тони до рыбозавода, — вся рыба в ней подохнет…
— А вы пробовали?
— Пробовать нечего, и так видно, — самоуверенно отвечал предколхоза.
— Ох уж это мне ваше всезнайство, товарищ Севастьянов! — с горечью воскликнул секретарь райкома. — Говорят, что вы до войны были стахановцем, знатным рыбаком. Но почему у вас отсутствует чувство нового?
— Ничего, сделаем, Иван Тимофеевич, — заметил Клюкач, скромно слушавший их разговор. — Это Григорий Андрианович из зависти, я его знаю…
Клюкач действительно хорошо знал Севастьянова. В довоенное время они оба были рядовыми рыбаками, потом стали бригадирами, постоянно соревновались между собой, а когда возникло стахановское движение, выступили его зачинателями в Средне-Амурском районе. Первыми применили ставные невода — тогда новинку в рыбном промысле на Амуре, потом стали внедрять гигантские закидные невода, до пятисот метров длиной, и брать такие уловы, каких никто не брал раньше. Одновременно им вручили награды в Кремле: Клюкачу — орден Ленина, Севастьянову — орден Трудового Красного Знамени. Так и шли рядом эти два замечательных человека, виски которых уже изрядно посеребрила седина.
Но они с самого начала не были похожи друг на друга и еще более непохожими стали теперь. И все оттого, что по-разному восприняли трудовую славу, в ореоле которой вдруг оказались почти четверть века назад, еще почти малограмотными парнями. Севастьянов менялся внешне, заважничал, ходил с выпяченной вперед грудью, говорил начальственно. Потом, когда стал председателем колхоза, появилось брюшко. Однако он по-прежнему папиросы называл «папирёсами», фуфайку — «тюфайкой», не прочитал ни одной книги и даже не научился хоть мало-мальски грамотно писать.
Иные перемены происходили в характере Остапа Ивановича Клюкача. Внешне он остался таким же — сухопарым, скромным, даже тихим, с веселой хитринкой; не было ни одного лодыря, разгильдяя или жулика среди его подчиненных, кого бы он не перехитрил и не вывел, как говорят, на чистую воду. Но самой сильной его чертой была и осталась какая-то удивительная любовь к людям. Она-то и покоряла всех, с кем он имел дело. Однажды на рыбалке он снял с руки часы и наградил ими рыбака за спасение тонувшего товарища. Рыбацкое дело он, несомненно, знал гораздо лучше Севастьянова, потому что был вообще беспокойнее, умнее его. Еще в то памятное время, когда они с Севастьяновым получали ордена в Кремле, из Москвы вернулись с различным грузом: Севастьянов — с чемоданами, полными всяких тряпок, Клюкач — со стопами книг. Книголюбом он был и прежде, а теперь книги стали его второй страстью. В селе трудно было найти еще одного человека, у которого была бы такая библиотека, как у Клюкача. Он и сам был автором небольшой брошюры об орудиях и способах лова рыбы, применявшихся на реках Дальнего Востока.
Между Клюкачом и Севастьяновым была давнишняя взаимная неприязнь, хотя в общем-то они работали дружно. Севастьянов недолюбливал Клюкача из зависти к его непререкаемому авторитету на селе, к его эрудиции; Клюкач же — этот честнейший человек — не терпел грубого севастьяновского нахрапа, с каким тот вершил хозяйственные дела, его вечной манеры строить из себя этакого самородка, излюбленной фразы, которую Севастьянов, правда, давно уже не повторяет: «Мы академиев не проходили!» После того как прошлой осенью Клюкача наградили вторым орденом Ленина, болезненное самолюбие Севастьянова и вовсе разделило их пропастью.