В последних числах октября выпал первый снег, за ним наступили сначала ночные заморозки, а потом морозы. Скоро на Сысоевском ключе и на Бурукане стали появляться забереги, которые в несколько дней соединились, надолго заковав ледяной броней реку и ее притоки. С первыми снегами и морозами Прониной с новой силой овладело чувство оторванности. В иные минуты ей казалось, что она уж больше никогда не вырвется из плена этой суровой, леденящей душу глухомани. Но она крепилась и не подавала виду ребятам.
Как-то Пронина в сопровождении Владика отправилась к аппаратам. Пока Владик брал пробу икры, спустившись под лед в гидрокостюме, Пронина стояла возле проруби и наблюдала за ныряльщиком; сквозь темную воду едва просматривались причудливые очертания человека, похожего на какой-то страшный подводный призрак. Вдруг до ее слуха долетел шорох из лесу. Оглянувшись, она оцепенела: метрах в двадцати от Сысоевского ключа под старой елью стоял медведь — темно-бурый, очень мохнатый, со светлыми подпалинами. Высоко подняв морду, он водил черным пятачком носа, узкие ноздри его ловили воздух. Пронина даже крикнуть не могла, вся скованная ужасом. Только в ту секунду, когда из проруби показался Владик, — Прониной показалось, будто прошла целая вечность, — она закричала. Владик услышал ее даже сквозь маску гидрокостюма и торопливо выбрался из проруби. Видимо, появление нового человека вспугнуло зверя, медведь круто повернулся на задних лапах и в несколько скачков скрылся в чаще леса. Владик не видел медведя, но по выражению бледного лица Прониной понял, какой страх только что пережила она. Схватив ружье, которое стояло возле опоры навеса, он бросился в лес, но медведя уже и след простыл.
Пронина еще долго не могла прийти в себя.
— Я чуть не умерла от страха, — рассказывала она Владику, когда тот снял гидрокостюм. — И, оказывается, напрасно, — такой страшный зверь и убежал!
Она потом всю дорогу до зимовья не переставала рассказывать в мельчайших подробностях историю появления и бегства медведя.
Толпыга, узнав о медведе, был немало обрадован.
— Это шатун. На запах воды пришел, — объяснил он причину появления медведя. — А все-таки этот зверь опасен, Надежда Михайловна…
— Да? Тогда я больше не хотела бы встречаться с ним, — испуганно говорила Пронина. — Как же я теперь буду ходить на аппараты?
— Ничего, Надежда Михайловна, — успокоил ее Толпыга. — Я выслежу его и убью.
— А он тебя не задерет? — у Прониной округлились глаза. — Ты ведь говорил летом, что раненый медведь бросается на охотника…
— Я постараюсь не ранить его, а бить наповал, — без бахвальства отвечал Толпыга. — Мне не первый раз…
Четверо суток выслеживал Толпыга медведя. В трех местах он положил приманку — ободранные тушки зайцев, пойманных петлями, в двух местах, на незамерзших еще перекатах Сысоевского ключа, набросал несколько кетин. Но зверь был очень осторожен и не подходил к приманкам. Только рано утром на пятые сутки голод привел его к рыбе. Шурка Толпыга был в засаде именно у этой приманки. Он сделал только один выстрел жаканом. Пуля попала чуть ниже правого уха, уложив зверя наповал. Медведь был еще не стар, но довольно тощ.
Ликованию и восторгам Прониной не было конца, когда Толпыга привел ее и Владика к убитому медведю.
— Оказывается, все это не так страшно, как мне представлялось, — говорила она, сверкая сияющими глазами.
— Ну вот, — сказал Толпыга, принимаясь свежевать медведя, — а шкурку подарю вам, Надежда Михайловна. Вы первой увидели его и вам за это от меня подарок.
— Ой, что ты, что ты, Шура! Ведь это такая ценность! — возразила Пронина. — Уж лучше ты подари ее Васене.
— Для Васены у меня припасена другая шкура, — неумело подмигнул Толпыга. — Та, что еще в берлоге…
Вечером Толпыга приготовил великолепное жаркое из медвежатины, истомив его в наглухо закрытой кастрюле. Вид и аромат блюда были настолько соблазнительны, что Пронина не удержалась и все-таки попробовала жаркое. А уже через минуту она с удовольствием ела его.
— Как многого я не знала и как все превратно понимала, когда впервые попала сюда летом, — откровенничала она за ужином. — Мне казалось, что жизнь в такой глуши — нечто ужасное. А вот сейчас пожила и вижу, что ничего страшного нет…
Но Владик и Толпыга хорошо видели, какой ценой доставалось ей это приближение к суровому быту в зимовье, через какие страхи и отчаяние приходила она к пониманию той простой истины, которую теперь высказывала. И ребята все больше проникались уважением к ней. Взять хотя бы тот же запах звериных шкур, которым пропиталась кухня-прихожая. Ребята да и сама Пронина не заметили, когда она перестала обращать на него внимание. Может быть, это случилось тогда, когда хорошо промороженная с солью, а потом подсушенная и отмятая шкура медведя легла ей под ноги и Пронина не могла нарадоваться подарку, или в другой раз, — но в один прекрасный день Пронина не стала замечать этого запаха.