— Те, кто умерли, умерли раньше этого! — с воодушевлением надежды говорила она. — Раз гнойники вскрываются — значит, он может выжить! Разве я не это тебе говорила! Он выживет! Только не позволяй ему и другим чесаться. От этих корок у них будет страшный зуд, но моя бабушка говорила, что если позволить им расчесаться до крови, то они непременно умрут.
Ее радость мог бы понять воин, в разгар долгой и жестокой битвы вдруг ощутивший, что ряды противника дрогнули и начинают подаваться назад. А противницей Ингвильды была сама Хель! Впервые ей приходилось выдерживать такую жестокую битву почти без помощи, без чужих советов и наставлений, и от первого робкого проблеска успеха у нее вдруг так прибавилось сил, как она и не ждала. Она ощутила себя другим человеком — еще не таким мудрым и умелым, как была бабушка Сигнехильда, но уже на пути к этому! Ингвильда ликовала в душе, словно сама родилась заново.
— Должно быть, бабка многому успела научить тебя, — заметил Модольв. — PI смелость твоя достойна твоего знатного рода. Как, ты говоришь, называлось то чудное племя — ундерберги?
— Ты знаешь, духи умерших предков сопровождают живых, — сказала Ингвильда. — И моя бабка сейчас со мной. Еще когда я увидела на отмели ваш корабль, мне как будто кто-то изнутри подсказал, что у вас беда. Это была она.
Модольв окинул горестным взглядом темную землянку. Все хирдманы были дороги ему, каждому из них он доверял, как родичу, — иначе нельзя в походе. Кого еще заберет ненасытная Хель?
— Да, я теперь часто думаю о вмешательстве духов! — со вздохом сознался он. — Послушай, йомфру… Я слышал, у вас тут есть какой-то священный камень, где живет тюлень… Может, если мы принесем ему жертвы, он помилует моих людей?
— Большой Тюлень гневается, если ему не приносят жертв, когда проплывают мимо. А теперь… Конечно, он не откажется от жертв и сейчас, но я боюсь, что проку будет немного… И знаешь, я впервые слышу, чтобы он насылал болезнь. Раньше он мстил только дурной погодой и встречным ветром.
Три следующих дня были для Модольза самыми мучительными — он почти не выпускал руки племянника из своих, не давая ему расчесывать желто-бурую корку, покрывавшую все его тело. Для верности руки Хродмара привязывали к лежанке, он стонал и метался, и Модольв чуть не плакал, страдая, как если бы болен был он сам.
— Неужели он все-таки умрет после всех этих мучений! Я не знаю, как я вернусь к моей сестре Стейнвёр и скажу ей, что ее единственный сын умер! — твердил он Ингвильде. — Лучше бы я умер!
Теперь, когда появилась надежда на выздоровление, потерять родича было бы вдвойне горько. И как же счастлив был Модольв увидеть, что корки начинают отпадать! Сначала от них очистилось лицо, потом шея, потом руки, туловище, ноги. Как птенец из скорлупы, как змея из старой кожи, Хродмар заново рождался на свет. Теперь он был в сознании, и хотя говорить от слабости еще не мог, кровавые отеки исчезли и на Модольва смотрели знакомые голубые глаза.
Увы! Только глаза и остались от прежнего Хродмара сына Кари. Все лицо его покрывали шрамы от вскрывшихся гнойников, от этого кожа стала бугристой, усеянной впадинами и выступами. Черты лица переменились до неузнаваемости. Ни друг, ни кровный враг не узнали бы его теперь. Но Модольв себя не помнил от радости, что племянник выжил и снова со временем окрепнет.
Дружина потеряла умершими двадцать семь человек, и Модольв говорил, что еще ни в одном боевом походе ему не случалось нести таких тяжелых потерь. Прах погребли в общем кургане, насыпанном неподалеку от отмели, па опушке ельника. Но остальные понемногу выздоравливали. День за днем лица больных очищались от гнойных корок, силы понемногу возвращались к ним. Убедившись, что прямая опасность миновала, Фрейвид стал приглашать Модольва в усадьбу.
Однажды Ингвильда принесла Хродмару жидкой каши. Он уже мог есть, хотя был еще слаб, как новорожденный младенец. Один из хирдмапов приподнял его, Ингвильда села на край лежанки, держа горшок с кашей на коленях. На Хродмара она смотрела с тайным удовлетворением, чувствуя к нему даже что-то материнское: ведь он был первым, кого она вылечила от страшной, смертельной болезни! Только на ладонях у него еще оставалось немного сухой шелухи, а лицо совсем очистилось от прежних гнойных корок. Его нынешнее лицо, покрытое множеством мелких шрамиков и рытвинок, с расплывшимися, почти неразличимыми чертами, могло бы испугать непривычного человека, но Ингвильда смотрела на него почти с умилением, хотя не с тем, конечно, что Модольв. Хродмар казался ей творением ее собственных рук, и она не была к нему слишком строга. Как говорится, всяк свою работу хвалит!
— Сейчас будем кушать, — бормотала она, поудобнее устраивая горшок на коленях. — Кашка вкусная! От нее ты сразу поправишься,..
Она говорила, как могла бы говорить ребенку, и ее обычная застенчивость была забыта здесь: она привыкла, что в этой землянке ее не видят и не воспринимают, а значит, смущаться нечего. Набрав в ложку каши и пробуя губами, не горячо ли, Ингвильда подняла глаза и вдруг встретила взгляд Хродмара. Он смотрел на нее в упор, и ясная осмысленность его взгляда почему-то поразила Ингвильду. В ее душе что-то сдвинулось, и внезапно сна осознала, что рядом с ней находится человек, а не страдающее животное, каким он был до сих пор. Сразу в памяти ее всплыли все рассказы Модольва о гордости его племянника, которому даже дочь конунга граннов была недостаточно хороша, и она немного смутилась. Но тут же ей стало любопытно: так какой же он, Хродмар сын Кари, гордость Аскефьорда, ее руками возвращенный к жизни?
Кто ты такая? — тихо, хрипло спросил Хродмар. Ингвильда едва разобрала его слова.
— Я — дочь Фрейвида Огниво, хёвдинга Квит-тингского Запада, — ответила она. — Ваш корабль вынесло к нам на берег, неподалеку от нашей усадьбы Прибрежный Дом. У вас тогда уже больше половины людей были больны, а ты был без памяти. С тех пор скоро месяц. Вот-вот будет Середина Лета.
— Где Модольв, мой родич?
— Он ушел в усадьбу, мой отец пригласил ого.
— Он… не болел?
— Нет, он не заразился. Он ухаживал за тобой, как родной отец. Тебе повезло, что у тебя такой преданный и заботливый родич.