Йока давно облазил все окрестности Тайничной башни, знал каждую кочку Буйного поля, ловил змей в Гадючьей балке и собирал грибы в Беспросветном лесу. Став же постарше, отваживался входить в лес не только днем, но и ночью. И если во всех остальных начинаниях ему находилась компания, то ночью в Беспросветном лесу он бывал в одиночестве, чем снискал глубочайшее уважение ребят, живущих по соседству.
Он шел и злорадно думал сначала о мести Важану и о скандале, который мама устроит в школе, но постепенно мысли его переползли на тактическое решение вопроса: пожаловаться маме он не мог, это выглядело бы слишком по-детски. А она обязательно должна была позвать доктора Сватана, но Йока не признался бы даже самому себе, что больше всего ему хочется, чтобы она ужаснулась, возмутилась, испугалась и… пожалела его. Чтобы она кричала, хватаясь за голову, каким отвратительным и жестоким оказался этот Важан, чтобы она обещала написать жалобу инспектору или подать в суд, чтобы, ожидая доктора, прикладывала к рукам Йоки лед и дула на пальцы — как делала однажды, когда ему прищемили руку дверью. Только это случилось давно, очень давно, Йоке было всего шесть лет. Тогда с ними не было няни, они ездили в гости без нее.
Йока хорошо помнил этот день, верней, он хранил этот день в памяти. Как хранят дорогие сердцу открытки, письма, безделушки. В те времена с ними жила няня — добрая старушка, к которой он был по-своему привязан и к которой относился как к данности, но не ценил, как обычно не ценят данность. Совсем другим человеком для него была мама: он еще в раннем детстве вознес ее на пьедестал и каждый раз, когда она спускалась к нему с этого пьедестала, испытывал трепет и ни с чем не сравнимое счастье. Конечно, пока он был маленьким. Чем старше он становился, тем меньшую потребность в этом ощущал, чувства его притуплялись, пьедестал уже не казался ему столь высоким.
Он очень рано понял, что мама снисходит до него тогда, когда испытывает страх за него — будь то болезнь или какое-нибудь происшествие. Не то чтобы нарочно, скорей бессознательно он стремился завоевать ее, совершая отчаянные поступки, например, потеряться в городском парке — для трех-четырехлетнего мальчика поступок действительно отчаянный. Или убежать в лес, или залезть по приставной лестнице на крышу. Он очень любил болеть, потому что тогда не только няня, но и мама сидела иногда возле его постели.
Потребность совершать что-то отчаянное осталась, потеряв изначальный мотив.
В тот памятный день восемь лет назад он как раз не искал способа привлечь к себе внимание, его занимали другие проблемы: малознакомый дом, малознакомые и совсем взрослые девочки и ребята (чужие, пугающие, но интересные) — Йока был любопытен, хотя и чувствовал себя не в своей тарелке. Его отталкивали, и это было неприятно, он не умел с этим справиться и разрывался между любопытством и желанием поскорей уехать домой. Маленькие всегда лезут к старшим.
Когда тяжелая дверь придавила ему пальцы, он чувствовал себя обиженным сколь жестоко, столь и несправедливо. Он не понимал, что дверь захлопнули не нарочно. Ему казалось, его ненавидит весь мир. Он ощущал не столько боль, сколько отчаянье и одиночество. И когда в этом ненавидящем его мире появилась мама, ему хотелось только одного — убедиться в ее любви. Он искал в ее объятьях подтверждения этой любви и не смел в нее верить. На следующий день Йока стыдился самого себя, своих слез и жалоб, но вспоминал это событие как самое большое счастье за всю прожитую жизнь: когда мама на руках отнесла его вниз, на кухню, и утешала его, дула ему на пальцы и прикладывала к ним лед. Мама, а не няня! И когда в кухню пришел доктор Сватан, она была рядом, она не позволила доктору делать ему больно.
Теперь ему было четырнадцать лет, а не шесть. И, конечно, ни отчаянья, ни одиночества он не испытывал, только злость на Важана. Желание жалости и ласки промелькнуло где-то на дне души и растворилось в стремлении к независимости.
Йока срезал угол по пути к дому, поленился идти до ворот, пролез через дыру в ограде заднего двора и прошел в дом через кухню. Как назло, мамы там не было, она играла с Милой на террасе, с другой стороны. А ему нужно было попасть ей на глаза, потому что сам позвать доктора Сватана он не мог. Мама должна догадаться сама, а он должен делать вид, что не видит во всем этом ничего страшного, гордо отказываться от доктора и льда и усмехаться в ответ на ее жалость.
Он постоял немного в кухне и потихоньку вышел обратно на задний двор, обогнул дом и прошел в сад через калитку — так мама точно заметит его с террасы. Но сквозь голые ветки плюща, со всех сторон обвивавшего террасу, его увидела Мила и, показывая пальцем, закричала:
— Йока, Йока пришел!
Мама, вздохнув, поднялась с ковра и отложила большую книгу с картинками, которую читала Миле.
— Йока! Ты почему так рано? Тебя что, выгнали с уроков?
Он давно приподнял рукава куртки, чтобы запекшаяся кровь на пальцах была видна издали, но сквозь плющ, наверное, мама этого не разглядела.
— Никто меня не выгонял, — проворчал он, поднимаясь на крыльцо.
— А что ты тогда тут делаешь? У вас отменили уроки?
Он открыл дверь в гостиную и помедлил несколько секунд, чтобы мама успела пройти через библиотеку ему навстречу.
— Йока, в чем дело? Почему ты ушел с уроков?
— Захотел и ушел.
В гостиной в этот час было темновато, особенно после яркого солнечного света.
— Мама, мама, у Йоки все руки в крови! — Мила вылезла из-за маминой спины и вытянула вперед указательный палец.
— Мила, пальцем показывать некрасиво. Если ты хочешь что-то показать, показывай рукой, — сказала на это мама и только потом взглянула на Йоку. — И что у тебя с руками? Ты что, подрался?
Она спросила без всякой жалости, с возмущением. И он не знал, что теперь ей на это ответить.
— Йока, я жду. Ты объяснишь мне наконец? С кем ты подрался на этот раз? Чьи родители придут к нам с жалобой сегодня вечером? Или мне опять пришлют уведомление от директора с очередным предупреждением о твоем отчислении из школы? Что ты молчишь? Что у тебя с руками?
— Не твое дело, — проворчал Йока и направился наверх, едва не толкнув ее плечом.
— Что значит «не мое дело»? Как ты разговариваешь! Немедленно вернись!
Он не оглянулся, перескакивая через ступеньку. А если и подрался, что теперь? Почему чьи-то родители бегут скандалить, если их драгоценного ребенка раз-другой толкнут кулаком в ребра? Йока никогда бы не стал жаловаться родителям на своих ровесников, он и сам мог с ними разобраться. Он и на Важана жаловаться не собирался, но, чтобы отомстить, без помощи родителей обойтись не мог. Йока не хотел отдавать себе отчета в том, почему вдруг почувствовал отчаянье и одиночество. Чуть ли не до слез.
Он зашел к себе в комнату и закрыл дверь на задвижку. Подрался! А если и подрался? Зачем он вообще пришел сюда? Что ему тут делать теперь? Читать книжки?
Он зашвырнул сумку в угол и хотел снять куртку — он ненавидел форму, особенно тугой воротник-стойку. Но распухшие пальцы не сгибались, не слушались, руки дрожали — теперь от возмущения и обиды; тугие петли крепко держались за пуговицы, и даже попытка их оторвать привела лишь к тому, что на пальцах снова выступила кровь. Важан — просто сволочь! Он нарочно это сделал, нарочно! Ему все позволено, он может сделать с Йокой все, что захочет, может даже убить! Потому что ему стыдно проигрывать какому-то мальчишке! Он печется о своем авторитете больше, чем о честном имени!
Злость не спасла от обиды. И боль почему-то стала нестерпимой, пульсирующей, стянувшей мышцы до локтей.
— Йока, открой немедленно, — мама постучала в дверь острым кулачком, — ты слышишь?
Он ничего не ответил.
— Йока, я в последний раз тебя прошу — немедленно открой!
Интересно, что она сделает, если он не откроет? Сломает дверь? Как же! Йока злорадно усмехнулся. Верхняя пуговица наконец расстегнулась, но пальцы болели так сильно, что он оставил эти мучительные попытки и завалился на кровать прямо в куртке. Пусть стучит! Он нарочно возьмет книгу и будет читать как ни в чем не бывало!