Он неожиданно полюбил Лес. Летний зной и зимнюю стужу, сочную зелень трав и запах высушенного сена, большие чистые снега и прозрачные весенние ручьи. Зимич вырос в поместье с маленьким садиком, за которым ухаживала мама, привык к свечам перед очагом и большой библиотеке отца. Суета города и радовала его, и утомляла. Деревня нисколько не походила на Горький Мох, но в ней было то, чего так не хватало ему за долгие годы учебы: открытое небо.
Да, сначала охотники казались ему дикими и неотесанными. Но Зимич быстро разглядел за налетом грубости и тонкий ум, и смекалку, и знание жизни. У них была своя логика и свое представление о мироздании, и это представление иногда виделось Зимичу более правильным и мудрым, чем мудрость и знания всех профессоров, вместе взятых. Когда же в деревню в первый раз приехал колдун — бесноватый тощий старикашка, — Зимич едва не отправился за ним путешествовать по деревням, только чтобы послушать то, что изрекает этот «дикий» и на самом деле полусумасшедший человечек. Четыре года обучения на философском факультете не открыли Зимичу столько мудрости и тайн, сколько колдун вывалил на него за три часа сумбурной беседы.
Жизнь в Лесу сделала Зимича совсем другим. Он не только стал сильней и выносливей, не только научился многому из того, чему учиться не собирался, — он стал мыслить иначе. Проще? Он не был в этом уверен. Скорей, жестче. Теперь в рассуждениях он умел отметать лишнее — к такому способу думать учеба на философском факультете вовсе не располагала.
Санный след нырнул вниз с крутого берега. Зимич остановился, взявшись рукой за холодный шершавый ствол сосны: его еще мутило, и немного кружилась голова. Широкая река открывала ослепляющее пространство впереди; на противоположном берегу, чуть более пологом, сказочной дымкой белел густой кустарник, а за ним стеной стояли черные ели.
Зимич вспомнил, как бежал через лес — в полузабытьи, с расцарапанной дыханием глоткой, обожженный и уставший. За что? Откуда столько ненависти вместо простой человеческой благодарности? Он прислонил лоб к шершавому стволу и застонал. Честно, положа руку на сердце: думал ли он о благодарности, когда выходил на змея один на один, с топором в руках? Зимич хотел вспомнить, о чем он думал в те минуты, и не мог. Зачем, зачем он это сделал? Бабы выли, как по покойнику, знали: либо его убьет змей, либо он победит змея, и тогда его убьют их мужья. Зачем он это сделал? Как всегда, хотел покрасоваться? Хотел доказать охотникам, что он тоже мужчина, ничуть не хуже, чем они? Что-то внутри упорно сопротивлялось этой мысли: в собственных глазах тоже хотелось выглядеть героем. Несправедливо обиженным.
Как человек становится змеем? Не исключено, что все это глупые сказки. Кто-нибудь видел своими глазами, как человек превращается в змея? Но ни профессора университета, ни лесные колдуны не опровергали этого утверждения.
Отвращение подкатило к горлу новым приступом тошноты: стать змеем? Отвратительной тварью с длинным хвостом? И тело покроется чешуей? И лицо превратится в бронированное безгубое рыло, выбрасывающее вперед раздвоенный язык?
Зимич нагнулся, зачерпнул пригоршню снега и размазал его по лицу. Намокшие повязки замерзли, и он с ужасом взглянул на ладонь: ему показалось, что она уже покрыта чешуей, а не кожей.
Как человек становится змеем? Зачем, зачем он это сделал? Если бы все вернуть назад! Четыре года на философском факультете не прошли даром: Зимич понимал, что если все вернуть назад, ничего не изменится. Неправда, он вовсе не хотел покрасоваться, он не собирался ничего никому доказать! Он испугался, что змей пожжет деревню. Он защищал женщин и детишек! Он вышел навстречу змею один, ему хватило смелости не бежать вместе со всеми, не прятаться! Ему хватило смелости!
Глупости ему хватило…
Не рассчитывал он на благодарность, он на нее надеялся! Он ее ждал, он имел на нее право! Он спас деревню от пожара! А они, они… Детская обида застила глаза пеленой слез.
Как человек становится змеем? Просыпается однажды утром и видит, что он змей?
Зимич поднял голову и посмотрел на противоположный берег. Где-то там, за лесом, стояла деревня, жители которой предали его… И пусть месть — недостойное и бесплодное занятие, их неблагодарность заслуживает мести! Думать так было легко и приятно. Жизнь сразу становилась осмысленной, пропадал страх перед будущим. Месть! Вот ради чего стоит дальше жить!
Спокойная и гадкая мысль пришла в голову, словно озарение: вот так человек становится змеем. Сначала человек бежит через лес, спасаясь от смерти, вместо того чтобы принять ее с достоинством настоящего героя, а потом вынашивает обиды и мечтает отомстить!
Первым порывом было немедленно вернуться в деревню и принять достойную смерть. Красиво и просто. Но порыв остался порывом: Зимич не смог сдвинуться с места. Видимо, до героя он еще не дорос, потому что в душе шевельнулась надежда: если он не захочет мести, если проглотит обиду, если не станет желать людям зла, может быть, тогда… может быть, судьбу получится обмануть?
Тяжело нагруженные сани неуклюже сползали с противоположного берега; запряженный в них конь оступался и скользил на крутом склоне. Наваждение последних дней растаяло без следа, в дом возвращался хозяин по имени Айда Очен, и его имя больше не пугало и не казалось странным. Философ-отшельник, добрый и веселый человек, который спас Зимичу жизнь, вылечил, дал кров, хорошую еду, сладкое питье. Чего Зимич себе навоображал на хмельную голову?
По льду сани пробежали резво и легко, а перед подъемом хозяин сошел на снег и взял коня за повод. Зимич помахал ему рукой, и лицо хозяина осветилось улыбкой. Чего Зимич себе навоображал? Так может улыбаться только хороший человек.
— Поможешь? — крикнул Айда.
Зимич кивнул и побежал вниз: надо было подтолкнуть сани.
— Ну что? Протрезвел? — подмигнул ему Айда. — Не надо бы без шапки ходить по такому морозу. Ты еще не совсем от горячки оправился, можешь опять свалиться.
— Ничего. Не свалюсь, — усмехнулся Зимич, толкая сани вверх.
— Смотри. Значит, пить больше не будем, я правильно понимаю?
— Ну… Я, в общем-то, не против… Но…
— Не будем, не будем, — засмеялся хозяин, — хватит пока.
Когда он смеялся, глаза его превращались в щелочки, а лицо не казалось беззащитным, как это бывает у других людей.
29–30 апреля 427 года от н. э.с
Весь следующий день Йока размышлял над словами чудотвора: старая росомаха выставит мальчишку дураком… И чем больше он думал, тем ясней представлял учителя истории приносящим извинения своему ученику. Инда Хладан прав: глупейшая ситуация! Сохранить лицо в таком положении, выглядеть независимо и невозмутимо будет очень и очень трудно. И, пожалуй, действительно придется извиняться в ответ. Глупейшая ситуация!
Воображение Йоки зацепилось за сравнение их войны с поединком. С обнаженными остриями шпаг. Он еще несколько минут тешил свое самолюбие мыслями о вызове и поединке с Важаном, но с самого начала понимал, что это детство и мальчишеская заносчивость.
А потом сел писать письмо.
Ни один урок он не готовил с таким тщанием: в письме не только не могло быть ни одной ошибки — каждое слово в нем следовало выверить с особым вниманием. Не более одного абзаца: короткая записка, которую можно передать с привратником, подъехав к воротам.
«Многоуважаемый господин Важан!»
Нет! Йока вычеркнул «многоуважаемый» и заменил его на «достопочтенный». Получилось слишком нарочито, и Йока остался доволен: пусть учитель истории гадает, смеется над ним ученик или нет.
«Мой отец потребовал от Вас публичных извинений…»
Йока почесал лоб деревянным кончиком ручки. Нет.
«Мне стало известно, что Вы собираетесь…»
Нет.
«Я бы хотел избавить Вас от неприятной обязанности извиняться передо мной в присутствии публики: это наше с Вами дело и никого, кроме нас двоих, не касается».