— Ворон приручают слабые колдуны. Те, кто не может повелевать бурями, а лишь гадает или чародействует. Они не ходят к таким сильным духам-покровителям, как я. Они ищут встреч со слепыми духами.
— А колдуны-врачеватели?
— Истинные врачеватели не могут без росомахи. Там, в чужом мире, им нужна телесная оболочка, и росомаха помогает ее найти. Но врачеватель обходится малым, ему не нужен сильный дух-покровитель.
— Расскажи мне еще о духах, — Зимич зевнул, — я же никогда не стану змеем. А значит, никогда не увижу того мира. А мне интересно.
— У каждого свой путь. Может быть, ты захочешь стать змаем не от злости, а от любопытства. Только чтобы одним глазком взглянуть на тот мир… А? — Колдун улыбнулся.
— Нет. Не захочу. Расскажи про злых духов. Я всегда любил страшные сказки на ночь.
— Хорошо. Я постелю тебе шкуры прямо здесь, у очага. Тут будет тепло до утра. Постой, ты же хочешь есть! А я спалил твой ужин!
— Ничего, — вздохнул Зимич, — я как-нибудь. У меня оленина осталась. Немного.
— Нет-нет! — колдун поднялся на ноги. — Погоди.
Он сунулся за занавеску в углу избушки и вернулся с кринкой в руках:
— Вот, тут простокваша и хлеб. И масло у тебя оставалось. Бери-бери, я сегодня уже ел.
— А завтра?
— Завтра будет новый день.
Зимич спал очень крепко, но сны его были такими ясными, что походили на явь. Ему снились злые духи с фонарями, источающими ядовитые желтые лучи. Во сне он закрывался от них ладонями, и ему казалось, что свет прожигает их насквозь. Ему слышались тяжелые шаги прямо над головой, и он удивлялся: не слишком ли громко топают бесплотные духи? И Зимич поглубже зарывался в пахшие кислым шкуры, чтобы не слышать этих шагов и не видеть ядовитых лучей.
К утру угли в очаге еще не остыли — так много их было, — и Зимич проснулся в тепле. Сквозь мутный пузырь, затянувший махонькое окошко, струился тусклый свет: рассвело. Зимич потянулся и зевнул: теперь, когда он выяснил самое главное, пора подумать о том, как жить дальше. В Лесу ему не место, значит, надо подаваться в Хстов. Наверняка булочник давно забыл о шалопае, соблазнившем его дочь. А может быть… Может быть, ну его, этот Хстов? Может быть, настало время вернуться в Горький Мох? Жить тихим философом-отшельником, жениться на какой-нибудь местной красотке, сидеть по вечерам в саду и любоваться закатами? Писать стихи и сказки. Мама обрадуется. Да и отец, наверное, тоже.
С тех пор как в двенадцать лет Зимич уехал учиться, он ни разу не помышлял о возвращении домой. Приезжал на каникулы и, изнывая от скуки, стремился обратно в город. К друзьям, шумным попойкам, задушевным разговорам до утра, к возлюбленным (каждый год разным) и прекрасным незнакомкам. А теперь, лежа на земляном полу и кутаясь в засаленные медвежьи шкуры, глядя на затянутое пузырем окошко, на закопченный потолок, с которого клочьями свисала сажа, на кое-как прикрытый дымоход в дырявой крыше, Зимич вдруг вспомнил свою детскую с окошком, выходившим на восток. Душистый горошек, увивший стены дома. Кровать с кованой спинкой в виде сказочных зверей и птиц. Зеленую изразцовую печь в углу, где зимними вечерами воет огонь, но нет дыма. Вспомнил кухню перед праздником Долгих ночей, когда мама, сестра и кухарка втроем колдовали над плитой и с раннего утра оттуда доносились умопомрачительные запахи.
Хотелось есть.
Зимич поднялся и поискал глазами умывальник. Но, похоже, колдун умывался снегом… Выйти на улицу Зимич побоялся: средь бела дня его сразу увидят охотники.
— Дедушка, — шепотом позвал он, подойдя к тряпичному пологу, — дедушка, уже утро…
Никто ему не ответил.
— Дедушка, — шепнул Зимич погромче.
И вдруг молчание старика показалось Зимичу странным. Он не сразу понял, в чем эта странность, и еще с минуту постоял, прислушиваясь. А когда понял, рывком откинул полог в сторону: в тишине зимнего дня не было слышно дыхания колдуна.
Истлевший от времени лен не выдержал: половина занавески упала к ногам. На узком дощатом ложе, едва прикрытом соломенным тюфяком, лежал мертвый старик, открытыми глазами глядя в потолок. Шкура, служившая ему одеялом, сползла вбок и теперь едва прикрывала только тощие босые ноги старика.
Смерть не разгладила черт лица: на нем застыло выражение не страдания, но усталости. Вековой усталости от жизни… Зимич нагнулся, всматриваясь в мертвые глаза.
— Дедушка… — шепнул он, словно колдун мог расслышать его голос, — что ж ты так не вовремя…
Зимич подумал, а не убит ли старик, и кинулся к очагу. Но ни одной лучинки не валялось рядом: ночью свет давали тлеющие угли. Он поискал глазами, что бы могло гореть, и подхватил с пола светец, сломал его подставку о колено и сунул обломок в очаг. Но тот не загорелся, лишь острые края обросли мелкими искорками, которые гасли, стоило поднять «факел» над очагом. И тут Зимич вспомнил про масло. За ночь оно растаяло и быстро впиталось в старую льняную тряпку, оторванную от полога.
На этот раз факел вспыхнул мгновенно, дыхнув на Зимича коротким «ух». Масло чадило, и тряпка воняла паленым.
Нет. Никто его не резал и не душил. А судя по положению тела, и не травил. Старик умер сам, от каких-то неведомых причин. И в то, что он вдруг устал от жизни, Зимичу почему-то не верилось.
Сомнительный факел догорел, а он так и стоял над мертвым телом, не зная, что делать. Не иначе злой дух пробрался в этот мир, чтобы его погубить… Ночью Зимич пропустил мимо ушей рассуждения колдуна, а теперь старался припомнить, что же тот говорил о ручном змее. Только сильные мира сего? И где они, эти сильные? Где эти злые духи? Почему до сих пор не начали его приручать?
Он не сразу заметил, что у его ног сидит Вечный Бродяга. Откуда он взялся? Ведь дверь была закрыта! Неужели живущим в двух мирах запоры не помеха? Зверь смотрел на мертвого хозяина, и Зимичу показалось, что он видит слезы на глазах росомахи.
В себя его привели голоса под дверью. Теперь нечего делать в этой холодной избушке до темноты, надо уходить отсюда, пока охотники не заподозрили неладное и не начали ломать засов. И ему некуда возвращаться, только в дом Айды Очена.
Зимич дождался, когда незваные гости уберутся подобру-поздорову, и шагнул к окну: четыре мутные тени охотников двигались по дорожке меж сугробов в сторону деревни. Он отступил на шаг, и под ногой что-то хрустнуло: сначала Зимич решил, что это костяной гребешок, но, рассмотрев вещицу поближе, догадался, что это затейливое огниво. Он никогда таких не видел: ручка из оленьего рога изображала кузнеца, поднявшего молот: отшлифованная до блеска, со столь тонкой резьбой, что и в Хстове не нашлось бы искусного мастера, способного выточить такое. Где-нибудь в Лицце или на далеких окраинах Кины, может быть, и найдутся умельцы, но даже в этом были сомнения. Откуда эта вещь взялась в грязной полуземлянке старого колдуна? И почему валяется на полу? Зимич на ходу сунул вещицу за пазуху, в последний раз оглянулся на мертвеца и вышел вон, даже не посмотрев по сторонам.
И только потом подумал, что нужно было закрыть старику глаза…
15–17 декабря 79 года до н. э.с. Исподний мир
— Стойко! — на крыльцо со свечой в руках выскочила Стёжка. — Слава добрым духам! Ты жив!
— Я еле жив, — пробормотал Зимич.
— Сейчас я затоплю печку! Где ты был? Мы думали, ты замерз! Мы думали, тебя убили охотники! Деда вчера был в Холомце, и там ему рассказали, что старый колдун, к которому ты пошел, умер.
— Признаться, я очень хочу есть, — Зимич вошел в тепло и почувствовал, как кружится голова. Шутка ли, двое суток в лесу без еды и огня! Он потянулся рукой к пуговицам, но замерзшие пальцы не слушались.
— Дай я тебе помогу. — Стёжка поставила свечу на стол. — Замерз?
— Чуть не замерз.
— Садись вот здесь, поближе к печке. — Она начала стягивать с него полушубок. — У меня и дрова заправлены, только разжечь.
— Ба! Кто к нам пришел! — Хозяин в исподнем вышел из своей комнаты и остановился, по своему обыкновению опираясь на косяк. — Здравствуй, Стойко-сын-Зимич.