Ходили еще не раз в ЧК, доказывали — безрезультатно. К тревоге за судьбу Шорина у Острякова примешивалась другая: Бонч-Бруевич, главная теоретическая сила Нижегородской лаборатории, опустил руки, перестал работать.
— Ну что, — спросил после долгого молчания Остряков займемся чем-нибудь сегодня?
Бонч-Бруевич мрачно отозвался:
— Я же сказал, что нет. Тут дело принципа…
И все-таки в выражении его лица что-то изменилось, Остряков видел. Потянулся к чернильнице и поболтал ею, убеждаясь, что чернила не замерзли; порылся в ящике, вынул пачку листков почтовой бумаги и расстегнул пальто, чтобы удобнее было писать; застыл, расставив по столу локти.
В лаборатории было тихо. Кто-то прошел по коридору, послышались голоса и умолкли. Остряков бесцельно трогал на верстаке холодный баллон паяльной лампы, кусок припоя, отвертки. Что он там пишет? Кому?
— Вот, — Бонч-Бруевич наконец поднялся, подошел. — Прочти.
— Ленину? — спросил Остряков удивленно, еще только коснувшись взглядом первой строки.
— Да. Именно ему. Подбельский приучил нас, что лаборатория — важнейшее дело Республики. Но ЧК Наркомпочтелю не подчиняется. Так что прямо председателю Совнаркома. Но ты прочти сначала!
Речь шла о Шорине. «Три недели тому назад, — значилось на листке, — как раз в момент первых удачных опытов по радиотелефонированию, его арестовала местная ЧК по обвинению в участии в спекуляции, которое теперь изменено в обвинение в преступлении по должности. Он выдал доверенность на получение дров, а этой доверенностью воспользовались для мошенничества…» Дальше излагались две просьбы: срочно помочь с освобождением арестованного и как-то повлиять на местные власти — не искать, где не надо, виновных в расхищении дров, а топить.
— И ты думаешь, что это дойдет до Ленина? — усомнился Остряков, закончив читать. — Проваляется месяц на почте…
— Дойдет! — уверенно оборвал Бонч-Бруевич. — Ты сейчас отправишься на вокзал и с первым же попавшимся поездом поедешь в Москву, передашь письмо. Лично Предсовнаркома…
— Через Подбельского?
— Можно через него, можно через Николаева. Важно быстрее, понимаешь?
Остряков кивнул. Он хотел спросить — а Ленин, что уж, так и должен сразу решить в пользу Шорина, но не спросил, слишком серьезен и хмур был Бонч-Бруевич.
…Вернулся посыльный через неделю. В лаборатории работа шла вовсю — так не похоже на прежнюю картину. Но больше всего Остряков удивился, углядев Шорина среди возившихся у панелей передатчика. Бонч-Бруевич, как обычно, был молчалив и сосредоточен, и только ироническое выражение его глаз отмечало, что он все видит и подмечает вокруг.
— Ты какого числа письмо-то передал? — спросил, когда Остряков поздоровался и перестал удивляться. — Пятого? Ну, мы пятого февраля и получили… — Покопавшись в столе, он достал телеграфный бланк. — На и ты порадуйся. Сам Предсовнаркома подписал!
— «Нижний Новгород, — прочитал Остряков, — председателю Чрезвычкома
Копия заместителю управляющего радиолабораторией
Копия Москва, ВЧК, Дзержинскому
Ввиду спешных и особо важных работ радиолаборатории немедленно освободите Шорина на поруки ее коллегии и комитета, не прекращая следствия по делу Шорина».
— Я везучий! — рассмеялся Шорин. — Не беспокоился.
— Ладно форсить, — недовольно остерег Бонч-Бруевич. — Станцию взорвал, теперь вот черт знает в какое дело впутался. Молчите уж…
— Впутался! На Царскосельской в семнадцатом году в плен к казакам Краснова попал — и ничего. А тут свои!..
Показали еще одну телеграмму, тоже подписанную Предсовнаркома и адресованную председателю Нижегородского губисполкома, копия — радиолаборатории: «Ввиду особой важности задач, поставленных радиолаборатории, и достигнутых ею важных успехов, оказывайте самое действительное содействие и поддержку к облегчению условий работы и устранению препятствий».
Теперь Остряков решил, что настала его очередь удивлять. Расстегнул полушубок, порылся в карманах и достал конверт. Молчаливо и торжественно протянул:
— Ответ Владимира Ильича на твое письмо.
— Ответ? Но есть же телеграмма…
Бонч-Бруевич глянул недоверчиво, — потом его лицо выдало волнение. Он торопливо шарил по столам, пока не нашел ножницы, не вскрыл аккуратно, обернувшись к заиндевелому окну, конверт. Читал, чуть заметно кивая головой, будто проговаривал про себя каждое слово, и, уже откровенно сияющий, обвел взглядом следивших за ним людей.