Булак поджидал возле второго грузового барака. Ловко отсекал людей, распределяя по работам, — сюда он определил хвост колонны и три грузовика, а остальные с оркестром во главе пошли дальше, к шестому и седьмому баракам.
Дорогу здесь сильнее сжимали кое-как разметенные валы снега, кругом валялись доски, ржавые листы железа — соседний с бараками пакгауз рухнул, свалился набок подгнившим углом, и вместо ремонта его стали растаскивать на дрова. Идти в ногу было уже немыслимо, оркестр перестал играть; комиссариатские, подавая друг другу руки, лезли на платформу, собирались кучками, сами распределяясь на бригады, а Булак уже был тут, громко командовал, с каких вагонов начинать разгрузку, где будет идти сортировка.
Подбельский сначала встал в одну цепочку с Любовичем, но потом отошел в соседнюю, нагружавшую низкобортный «уайт». Правда, в этой цепочке работать было хуже: рядом разваленный пакгауз, доски с хищно торчащими гвоздями валялись тут и там, приходилось все время следить, как бы не напороться на ржавое острие.
Начали в быстром темпе, не заметили, как наполнили первый грузовик, но подошел другой, и кузов его наполнялся уже медленнее.
— Товарищи, товарищи, отстаем! — крикнул Подбельский, стараясь, чтобы голос звучал повеселей. — Отстаем, бригада Любовича нас перегоняет! — Он рывком передал посылку, так же быстро вернулся с протянутыми руками и с удивлением обнаружил, сколь не подходит к его призыву лицо соседа, — исхудалое, с провалами глазниц, оно выражало досаду и злость одновременно.
Соседа он не знал — наверное, из почтамтских. Принимал из его рук посылку за посылкой и никак не мог отогнать мыслей, которые вызвал взгляд, ответивший на бодренькое «Товарищи, отстаем». Подумалось, что и верно, не надо так. Сил у людей уже не осталось, ими движет только воля, а ее не надо насиловать — раз пришли, то сделают; как могут, сколько смогут.
Раз-два — и уплыл ящик, раз-два — следующий. Темп, кажется, снова восстановился, вроде и побыстрей плывут посылки из рук в руки, чем в цепочке, где Любович… Впрочем, и у них будет так — силы уходят, а потом по неведомой причине прибывают вновь…
Вот только от досок с гвоздями он не уберегся. Шагнул не глядя назад, и вдруг больно, так что на секунду свело дыхание, кольнуло ногу. Чертыхаясь, пританцовывая на одной ноге, он оторвал доску с гвоздем от валенка, отбросил в сердцах подальше. Сосед с ящиком в руках терпеливо пережидал, пережидали и другие, и он заторопился, схватил ящик и послал дальше по цепочке, потом другой. Ноге стало жарко, в валенке намокло, но потом, он чувствовал, кровь идти перестала, только подергивало пораненное место.
Объявили перерыв, и он взглянул на часы. Оказывается, почти три часа кидали ящики из рук в руки. Пошел посмотреть, что в бараке, но там посылок не уменьшилось, только вагон у противоположной стороны барака был уже почти пуст. Вышел на платформу, где работали, прислонился к стене барака, освободив от веса пораненную ногу. Подумал, что надо бы сиять валенок, посмотреть, как там, но решил не трогать — само присохнет, успокоится, лучше не бередить.
— Покушайте, товарищ Подбельский! — Сосед по цепочке, оказывается, расположился рядом. На расстеленном чистом платке лежало несколько вареных в кожуре картофелин, соль на бумажке. — Подкрепимся — и снова…
Подбельский откусил желтой клейкой мякоти. Потянулся к соли, помакал и снова откусил. Показалось вкусно. Спросил:
— А я вас здорово давеча из терпения вывел, когда призывал, ну, побыстрее действовать?
— Ага, — спокойно отозвался сосед. — Было.
— Чего ж не сказали?
— А вы и так, смотрю, догадались. Субботник — дело деликатное, тут пережмешь — и вся его красота померкнет…
Они замолчали. Подбельский дожевал картофелину, спросил:
— А вы коммунист?
— Нет, беспартийный… С почтамта я, из газетной экспедиции. В стороне от общества не стою, в профсоюзный комитет выбран и вот присматриваюсь… Советская власть для трудящегося? Для трудящегося. А ему отдых положен? Положен…