Врач определил не тиф, посчитал, что хуже, — заражение крови.
Его перевезли в лечебницу, в Гагаринский переулок. Возле постели в маленькой одиночной палате хлопотали сестры — мерили температуру, давали выпить жаропонижающего, но Анна Андреевна знала, что лекарств, способных побороть заражение, нет — их еще не придумали.
На короткие минуты она выходила в коридор, упершись лбом в холодное стекло, смотрела на заснеженный двор, на голые деревья. Отчего-то все вспоминалась осень восемнадцатого, как почернел Вадим, узнав о гибели двадцати шести бакинских комиссаров, — среди них были дорогие его сердцу друзья по яренской ссылке — Иван Фиолетов и Яков Зевин. А прежде еще было грустное известие: на Урале пал в бою Гриша Усиевич. Вадим нервно расхаживал из угла в угол, приговаривал: «Черт… такие молодые… они еще столько бы смогли!»
«Такие молодые», — приговаривала теперь и Анна Андреевна, и слезы торопливо бежали по щекам.
Когда приходили проведать из комиссариата, она крепилась. Если больному было лучше, провожала в палату, если нет, выслушивала, записывала, передавала потом.
Больше других везло Николаеву. К его черным волосам и темным поблескивающим глазам очень шла белизна больничного халата, он прямо-таки излучал здоровье и жизнелюбие, и Подбельский, заслышав твердые шаги, тотчас забывал о сжигавшем его жаре, просил:
— Аня, это Николаев. Проси его, проси!
Гостю этому не нужны были наводящие вопросы, он был полон новостей, и даже трудное, какую-то очередную неудачу преподносил с усмешкой, словно бы специально приготовив рассказ для не способного сейчас что-либо предпринять наркома.
— Представляете, — деланно удивлялся Николаев, — Любович жив-здоров, должности вашего заместителя не оставлял, а попадает за все почему-то мне. Телефон этот проклятущий — Москва — Харьков… Ну, пустили линию, действует, Владимир Ильич может наконец говорить с Украиной. Только сам слышит прекрасно, а в Харькове какой-то головотяп поставил неисправный усилитель, и до Сталина не дошло ни слова. В одну сторону разговор…
— Ничего, бывает, — тихо вставил Подбельский, перебирая пальцами край одеяла. — Раз заработала линия, значит, победа. Остальное наладится.
— Да, ничего! — лукаво усмехался Николаев. — Владимира Ильича не проведешь. Звонит мне ночью, требует починки к полудню, я обещаю, и мне обещают, а потом выясняется, что монтер и не думал являться в назначенный срок. Ну что с ними делать, Вадим Николаевич?! В конце концов наладили. Но ведь заведующему телефонной связью — выговор, да еще с предупреждением, что в следующий раз Предсовнаркома предаст его суду… Представляете? Владимир Ильич потребовал назначить ответственного за его телефон и не вообще — срочно велел сообщить ему имя, адрес и телефон. И чтобы явился сам, представился по всей форме!
— Правильно, — слабым голосом поддержал Подбельский. — Вы на ус мотайте. Когда Владимир Ильич сердится — здесь и наука, учит он нас, горемычных, как надо работать…
— Это я понимаю! Да как в голову-то каждому вбить, что один человек может дело сорвать, где сто расшибаются в лепешку? Как?
— В том и задача… Иначе зачем мы с вами…
Пока не вошла в палату Анна Андреевна, не показала своим строгим молчанием, что Николаеву пора уходить, они говорили о радиотелефонном передатчике; оба пришли к мысли, что его надо ставить на Ходынке: там есть мачты для высокой антенны и так быстрее — на готовом месте.
— Они уже вовсю передают, — восхищенно говорил Николаев, — и знаете, на днях, мне рассказывали, с одним радистом случился нервный припадок. Это когда он вместо привычной морзянки услышал голос: «Алло, алло! Говорит Нижегородская лаборатория, слушайте!» Теперь бы заводы подключить, да с точным указанием сроков…
Подбельский лежал с прикрытыми веками, дышал тяжело. И вдруг сказал:
— Все будет, Аким Максимович… все. Главное мы сделали, взяли разбег. — И снова прикрыл веки.
Миновал день, еще один, а улучшения не наступало. Врачи понуро сидели возле постели, собирался консилиум, но все слабо верили, что изможденный работой, ослабленный скудным питанием организм возьмет верх над болезнью. Тяжелая тишина повисла в палате.
Метельным вечером, когда от ветра зябко подрагивали стекла, Подбельский еле заметным кивком головы подозвал жену. Лоб его горел. Анна Андреевна хотела приложить мокрую салфетку, но руки ее не слушались. Она только провела ладонью по волосам.
Подбельский приподнялся. Глаза его что-то искали в комнате, с трудом и болью остановились на окне и застыли неподвижно, как будто он хотел проникнуть взглядом за стекло, за метель. Было похоже, он мысленно проверяет и оценивает что-то, пока не откинулся на подушку, не поник облегченно.