«И потому-то ее первой нужно закрыть», — решил он теперь, испытывая одновременно боль и сожаление. Все-таки она родная — газета, в «Русском слове» многое начиналось, многого хотелось достичь: выступал со статьями по кооперации, по рабочему вопросу, стараясь вот так, легально, по-большевистски влиять на читателей. И там, в редакции — Дорошевич, всероссийски знаменитый Влас Дорошевич, «король фельетона», у которого хотелось учиться писать — короткими строчками, насыщенными, как абзацы… А на заседании ВРК, когда Гриша Усиевич говорил об огромных запасах бумаги у Сытина, Ольминский возразил: вопрос о реквизиции сытинской типографии уже подымался, но оказалось, очень большие расходы, семьдесят тысяч рублей в день — сможем ли выдержать? Ему, Ольминскому, и поручили в конце концов составить комиссию, чтобы решать все эти вопросы.
И как итог — декрет ВРК: начиная со среды, 8 ноября, в Москве могут беспрепятственно появляться все органы печати, без различия направлений, при условии оплаты рабочих и служащих за прогульное время. Но и предупреждение: никакие воззвания, призывающие к восстанию против Советов, допускаться не будут; в противном случае конфискация газеты, предание авторов революционному суду.
«Конфискация, суд, — хмурился Подбельский. — А ядовитая телеграмма, Грибков сказал, до Иркутска прошла. Выходит, пугаем только».
Ему представились ежедневные вороха газет. «Русские ведомости», «Мысль», «Утро России». Какие воззвания? Их и не публикуют. А вот лживой информации хоть отбавляй — как-де зверствуют большевики, как слабы они, чтобы исполнить свои намерения. И все с претензией на сугубую достоверность: «от нашего корреспондента», «как стало известно из хорошо осведомленных источников». А эсеровские и меньшевистские — «Труд», «Земля и Воля», «Вперед» — те гонят свои программы, заявления, их подхватывает провинция, раздувает, ссылаясь на «информированную» Москву… Нет, карать следует не только за призывы против новой власти, но и за грязные слухи. «Нам нужен другой декрет, — подумал он решительно. — Чтобы никаких лазеек. И я войду с этим предложением в Моссовет».
По улице гулял ветер. Наехав колесами на тротуар, стоял его автомобиль, открытый, без верха из брезента, и шофер зябко съежился на своем месте.
Подбельский вдруг снова вспомнил длинную телеграмму миллеровского совета: «Живем на вулкане. Ждем дальнейших событий». Да, газеты газетами, а с этими телеграфистами тоже держи ухо востро!
Шофер, невзирая на холод, спал. Он растолкал его, и тот глядел мутными, мало что понимающими глазами.
— Подождите меня еще, — сказал, — я пойду на почтамт. — И зашагал к близкому, в соседнем здании, подъезду.
Глава третья
1
Он, конечно, не думал, что его ждут на почтамте, а там был один человек, Александр Булак, который прямо изнывал, жаждал этой встречи и часто потом повторял, что она не могла не состояться, потому что Подбельский не должен был поступить иначе: он нюхом старого партийного организатора почувствовал, что у него одна дорога — на почтамт.
На телеграфе почти каждый чиновник с привилегией, потому что с образованием, и он ее, свою привилегию, за здорово живешь не отдаст, скорее потребует новую. А на почтамте кто? Много ли нужно соображения, чтобы сортировать посылки и письма, разносить по городу? Народ тут издавна проще, и требования у него не рубль к рублю прибавить, а как бы кровной копейки не лишиться — соображения самые пролетарские.
Когда было принято решение о вооруженном восстании, Булаку досталось действовать у себя же на почтамте. И все как по нотам: за час заняли почтамты, старый, он ближе к Садовой, и новый, этот прямо-таки дворец, изукрашенный красным деревом и медью. И сразу выделилась начальственная роль Булака — он от штаба Красной гвардии, и задание у него от Городского района, и к тому же еще с апреля, с тех дней, когда после Февральской революции всерьез зашевелился почтово-телеграфный союз, он член бюро, которое готовило второй съезд, и был избран в главный комитет служащих почтамта, и в «узелок» его тоже выдвинули единогласно. Булак в душе полагал, что его, большевика, наверное, из-за этих профсоюзных должностей и не тронули юнкера, когда выбили ревкомовский караул 28-го — они ведь все про демократию твердили, а по этой демагогии у него титулов хоть отбавляй, еще и к Миллеру на заседания приглашали — поддерживать резолюциями «узелка» Комитет общественной безопасности… Но вот улеглось все, новая власть утвердилась, и было известно, что на почте есть комиссар, а Булаку не легче, пожалуй, потрудней стало: никто его никуда не вызывал, с телеграфа ползли тревожные слухи, и что дальше делать — неизвестно.