— Врет, врет! — внезапно донеслось от соседней кассы, и оттуда глянуло морщинистое лицо, блеснули очки. — Нечего всех под одну гребенку чесать! Вы, господин большевик, порасспросили бы сначала. А то позакрывали газеты, а чем нам жить? Крохи и так получаем, дети малые…
Подбельский снял шляпу, потряс; от впитавшейся влаги она была непривычно тяжелой. Ну, что еще произнесет этот очкастый? На Пятницкой уже наслушался.
Рыжий подбоченился:
— Какие это такие газеты ты набирал? Университетские книги про цветики да про букашек. Иди-ка погуляй, успокойся… не оголодаешь. И про детей напрасно орешь: нет их у тебя!
Очкастый что-то бормотал в ответ, но не ослушался, пошел прочь; рослый солдат у выхода посторонился, пропуская его, а потом деловито, с удовольствием притворил дверь.
— С сегодняшнего дня, — объявил Подбельский, — здесь будет печататься газета московских большевиков «Социал-демократ». От имени ревкома я призываю вас, товарищи, с пониманием отнестись к этой новой для вас задаче. Наша газета зовет трудящихся Москвы на последний и решительный бой с контрреволюцией, и, набирая газету, печатая ее, вы будете в одном строю с рабочими и солдатами, которые сражаются там, на улицах… Ну, а что касается заработка типографских рабочих — не только вашего, но повсюду в городе, — то я тоже ответственно заявляю, что этот вопрос обсуждался, в скором времени он будет решен.
Печатники уже прежде толпились сзади, а теперь подходили и от наборных касс. Спрашивали, как в Петрограде, крепко ли там новое правительство и как в Москве, где еще идут бои, и Подбельский отвечал — отрывисто, коротко, экономя время. И тревожно думал, где же люди из редакции, надо ведь начинать набирать номер.
Тот кудрявый, что так решительно назвался сочувствующим большевикам, топтался рядом, нетерпеливо пережидал, когда спросят другие, и наконец не выдержал:
— А вы меня-то помните, товарищ Подбельский? Когда собирались в литературно-художественном кружке? Ну, забастовку объявлять? Вы еще выступали… в феврале.
— Насчет сообщений из Питера? А… правда, кудри ваши припоминаю. В президиуме сидели? Точно, в президиуме. Но вот фамилию не назову.
— Ага, — обрадовался наборщик. — Я в президиуме, а вы — с трибуны, да как громко: коль не будет сообщений, что царя-батюшку скинули, так, значит, всеобщая забастовка типографий и газет!
Подбельский кивнул: точно, было. По его инициативе на экстренное совещание собрались московские журналисты и представители типографий. А он говорил о событиях в Петрограде, о свержении самодержавия и о том, что все московские газеты должны напечатать подробные отчеты об этих событиях. А если редакции не подчинятся, выпуска газет не допустить… Ах, как это было поперек горла московским властям! Отчеты все-таки запретили: им бы хоть на день отдалить сообщения о крахе монархии, о революции; однако дело, ради которого собрались, ради которого он, представитель уже не подпольно, а в открытую действующей организации московских большевиков, так страстно говорил, — это дело выгорело: 28 февраля ни одна газета в Москве не вышла.
Пора было в Моссовет и заодно поторопить редакцию — так ведь и к ночи номер не выпустят. Он протянул руку наборщику. Тот секунду мялся, поглядывая на свою измазанную свинцовым шрифтом ладонь.
— Так вроде испачкаю, а? Или ничего? — И, уже крепко пожимая руку, прибавил: — А про нас вы не сомневайтесь, товарищ Подбельский. Роль свою знаем!
— Я не сомневаюсь. Но если что, — приду и проверю!
— А то, — ухмыльнулся наборщик. — Или зря сочувствующие?
2
Последний патруль встретился на Дмитровке, но отпустили быстро, и Цыганов подумал, что теперь уж, наверное, не остановят. Шагая булыжным взгорком Космодамианского переулка, мимо неразличимой в темноте каланчи, он покосился влево, на впервые за всю дорогу полыхнувшие светом окна в нескольких этажах, и вспомнил строго сказанное: «Ты в «Дрезден» не ходи, туда теперь арестованных сводит, топай прямо в Совет». Оттого и двинул сразу мимо гостиницы, через площадь.
Дождь, похоже, припустил сильнее, бил косо, и козырек фуражки не загораживал лица, приходилось отворачиваться, а чертов ремень винтовки сползал с плеча, но было уже недалеко до подъезда, рукой подать.
За памятником Скобелеву стояли автомобили, терпеливо мокли, а дальше Цыганов различил несколько орудий и зарядных ящиков; тут же толклись солдаты, что-то решали, и он подумал, что это хорошо для Совета: целая батарея рядом, иной коленкор.
Пропуска у него не спросили — взад и вперед шастали люди, какая тут проверка, и он с минуту потоптался у входа, под железным навесом, отряхиваясь, топоча сапогами, отжал полы шинели, черные от воды, поглядел на мраморные ступени за дверьми, на бархатную лилово сиявшую обивку перил и, сробев, решил наверх не ходить.