— Только так, — подвел итог, — нам удастся выйти из того трагического, я не боюсь этого слова, положения, в каком теперь находится ведомство.
Кадлубовский сел, взволнованный сказанным, начал протирать пенсне, оглядывал стекла на свет. И тут же задвигался, заерзал в просторном кресле моложавый человек в офицерской суконной рубахе, немного странной среди пиджаков и почтовых тужурок остальных.
— Позволь, я скажу, Кароль Янович?
— Давай Халепский, только покороче, — разрешил Кадлубовский и наклонился к соседу, показывая, чтобы тот начинал вести протокол.
— Короче так короче, только бы результат был, — Халепский ухватил себя за ремень, словно бы осаживая собственный пыл, и затараторил, стараясь все-таки сказать побольше: — Давайте прежде всего признаем, что, когда не стало наркома, я имею в виду уход Прошьяна, разруха пошла полным ходом. А почему? Да потому, что в коллегии ведомства семь человек, а работали, вернее, остались в должности — двое… Нет, они, конечно, могли кое-что сделать, только не умели или не хотели. А теперь новая полоса работы, и нельзя терпеть, чтобы руководство следовало той чиновничьей манере действий — мол, само все образуется, — какой жили до революции…
Подбельский шепотом спросил у соседа, кто он, Халепский. Оказалось, секретарь Ревцекапотеля, приехал в Петроград из Сибири, на конференцию почтово-телеграфных работников, да так вот и остался. А прежде служил в Томске, активно боролся с саботажем почтовых чиновников в Красноярске и Ачинске.
Подбельский тоже шепотом поблагодарил, снова стал слушать, но говоривший заметил его движение, понял по-своему:
— Я заявляю о коллегии не в форме кляузы, а лишь потому, что Ревцекапотель впервые видит на своем заседании наркома, и не поставить его в известность, какие у него вялые, бездействующие ближайшие сотрудники, было бы неправильно.
Подбельский посмотрел на Кадлубовского, не ждет ли тот еще выступлений; показалось, что нет, и он заговорил:
— В первый же день, когда я стал наркомом, я обошел все отделения комиссариата, присмотрелся к работе. Товарищ Халепский прав: нет сознательности в работе и творчестве, нет, я скажу, даже нормального канцелярского порядка. Управляющие в растерянности, что им делать… Кое-что в этом направлении уже предпринято, а на предстоящем Всероссийском съезде я намерен поставить те вопросы, о которых здесь говорил товарищ Кадлубовский. Но, товарищи, давайте поймем главное: профсоюз не должен стремиться к тому, чтобы всецело возложить на свои плечи управление ведомством, у него масса других задач, не менее важных для налаживания дела…
— И мы так думаем! — вставил с места Халепский.
Сбоку подтвердили:
— Иначе уподобимся Кингу, пойдем по дорожке, которую он выстилал на Нижегородском съезде.
Подбельский переждал возгласы, продолжил:
— Я социал-демократ коммунист и хочу вас заверить, что с моим вступлением в ведомство коллегия будет работать так, что ваша революционная организация всегда сможет вступить в переговоры с коллегией по тому или иному вопросу, дать свой проект. Именно так мы встанем на путь наиболее желательного контакта и солидарности в действиях, наладим расхлябанный аппарат нашего ведомства… Ну, а по поводу пропасти, которая возникла у вас с членами коллегии, то, я думаю, тут виноваты обе стороны. Мое личное отношение к вам, я бы хотел это подчеркнуть, самое дружественное, надеюсь, такое же чувство буду испытывать в работе и с вашей стороны.
Строгое лицо Кадлубовского посветлело.
— Это очень важно, Вадим Николаевич, — взаимный контакт.
И с других сторон то же самое:
— Ехали в теплушках в Москву четыре дня, мерзли, надеялись, а тут вроде и не нужны никому…
— За то, что Кинга обезвредили, его тамбовский съезд разогнали, никто и спасибо не сказал!
— А с беженцами кто возится? Коллегия?
Подбельский улыбнулся.
— Насчет Кинга я готов вам сказать тут же не просто спасибо, а большое спасибо. То, что вы кладете конец всякого рода подпольной, подстрекательской деятельности, — это очень важно. Кстати, мне комиссар почтамта Булак рассказывал, как храбро вы теснили кинговцев в пятой экспедиции… Ну, когда те митинг устроили.
— По шеям… — засмеялся кто-то в углу.
— А что церемониться? Наша власть или не наша?
Подбельский вынул из кармана часы, щелкнул крышкой. Кадлубовский заметил его жест, постучал карандашом по столу, прося тишины.