— Хельгочка моя, — зашептал я…
— Твоя? — взметнулась она вдруг, рыча, как тигр. — И как смеет твоя вонючая морда напрасно произносить мое имя?..
Я зашатался, но теперь она упала на пол. А я услышал стон:
— Невозможно… Или все-таки? — О милый, дай мне силу!.. Я стою — ты прав, на самом ужасном из всех распутий: или я, или этот белый бесформенный призрак, — который, вероятно — Я сама и есть… Смертоносная мерзость здесь — Твоя Воля — там…
— Это Я — смертоносная мерзость!.. — Адская ярость снова проснулась во мне. Машинально я дотронулся до пиджака, проверив, там ли еще молоток. Тут она вскочила, белая, как снег, лицо — жуткий смех трупа. Она тряслась всем телом. Вспоминая теперь обо всем, я глубоко сочувствую ей. Она зарычала нечеловеческим голосом:
— Супруг дорогой — на прощание по-це-луй…
Еще раз ярость покинула мое великодушное сердце. Все во мне сладко таяло. А Хельга обняла меня за плечи — ее губы уже вот-вот коснулись бы моих… Но ничего не произошло. Она, как бешеная, прыгнула в сторону — и что-то потекло у нее изо рта. Ее вырвало.
Но и это меня не заставило бы совершить задуманное, ее небесное дыхание меня опьянило… Но она сразу же заорала отвратительным голосом:
— Дрянь, сейчас же вон отсюда, или я просто раздавлю тебя! Какая дурацкая трусость во мне заставила меня повиноваться как рабыня! Но даже он мне не указ!.. Буду Сама Собой, останусь Сама Собой, — и победа будет на моей стороне!
Но мальчишка был все-таки прав. Кто высоко летает, тот низко падает…
Посудите сами, люди, не осудите! Теперь я вижу, что она, бедняжка, ни в чем не виновата, но и я, несчастный, тоже. Ничего не поделаешь: все интересы всех людей и всех существ перекрещиваются и неизлечимо взаимно уничтожаются. Значит война: святая, открытая, всеобщая.
Договорив, она подняла кулак для удара. Сначала, совершенно одурманенный, я бросился бежать. Она не преследовала меня, села за стол и, повернувшись ко мне спиной, закрыла ладонями лицо. Я открыл дверь. В эту минуту во мне снова вспыхнула Ярость, более лютая, чем прежде, и теперь, как ни странно, ясновидящая. Громко хлопнув дверью, я остался в комнате. Она, зная, что раньше я всегда по ее приказанию убегал, полагала, что я в коридоре.
Вытащив молоток, теперь безо всякой дрожи, на цыпочках, я вернулся к ней — и уже не раздумывая, ударил ее по голове. Не очень сильно. Качаясь на стуле, она безмолвно повернула голову и попыталась из-за пазухи вытащить револьвер. Но не успела его вынуть — молоток во второй раз еще сильнее обрушился на ее голову. Она свалилась и осталась лежать без движения.
Хладнокровно я запер дверь, приготовленными в карманах веревками связал Хельге, крепко и тщательно, ноги и руки, заткнул ей рот и потащил безжизненную массу через ряд комнат в последнюю синюю. Оттуда я втащил ее в башню и в — камеру для осужденных на голодную смерть. Солнце, несколько дней подряд светившее на безоблачном небе, в эту минуту быстро скрылось за черную тучу, и тут же загремел гром.
Со средних веков у моих предков здесь было прекрасное местечко, где безошибочно испускали дух их враги в течение недель или месяцев, — в зависимости от того, бросали ли им туда время от времени кусок тухлого собачьего мяса или пару крыс, или наделяли жбаном коровьей мочи. Башня была построена для того, чтобы противостоять не только древним катапультам и гелеполям, но и примитивной канонаде прошлых столетий. Когда-то мой дедушка сказал, что он собственноручно откопал в ней двадцать черепов. Полной тайной была и остается эта темница для всех, кроме хозяев замка.
Я сел возле Хельги. Нас освещал фонарь. Приглушенно ревели раскаты грома. Ярость испарялась из моего благородного сердца, все во мне опять таяло; и мне показалось, что я теперь мог бы ей все простить… Все же я достал плетку в 16 хвостов, припасенную для того, чтобы ее здесь высечь, но я не способен был стегать неподвижное тело, — может быть, уже мертвое?
— Ведь она мертва! — сказал я вдруг в ужасе. До сих пор мне и в голову не приходило, что я мог убить ее своим молотком. В мой план входило только ее оглушить, чтобы она так быстро и легко не скончалась, и как безумец я верил, что она, должно быть, только в обмороке…
Я наклонился над ней. Ее сердечко билось. Слабо. Гремел гром.
Не могу сказать, что со мной в ту минуту происходило. Автоматически — хотя это было в моем плане, — я попытался… Не получилось. Я не отважился развязать ей ноги… она могла бы меня убить и со связанными руками.
Но, кажется, мои попытки вернули ее к жизни. Она пошевелилась — открыла глаза. Снова закрыла их; надолго. Видимо, раздумывала; прерывисто дышала. Вдруг неистово заметалась, — долго извивалась, как змея над огнем. С ее запястий капала кровь. Я умирал от страха, что она освободится, встал и попятился к двери. Но ее усилия были напрасны. Все что я делаю, я делаю хорошо.
Она опять успокоилась на некоторое время. И вдруг заговорила изменившимся голосом:
— Где я?
— Там, откуда не выйдешь! Разве только в день страшного суда! В голодной тюрьме! Грешница, самая развратная прелюбодейка! Я все знаю! Твой «паршивый пес» все видел и слышал!
Она молчала. Потом спокойно заговорила:
— Я в ваших руках, и давайте говорить откровенно. Если вы оставите меня здесь умирать, то погубите себя. Ваша совесть не настолько сильна, чтобы всю жизнь нести подобное бремя. Я знаю вас. И знаю также, что если вам и хочется меня отпустить, вас удерживает страх, как бы я не отомстила за то, что вы уже натворили. Так вот, я даю вам честное слово, что вам нечего бояться. Я не мстительна, наоборот. Своим поступком вы у меня поднялись в цене… Скорее, я за него могла бы вас по-хорошему отблагодарить… Я знаю также, что и вы не мстительный; что ваше настроение быстро меняется. Если вы сегодня разъярены на меня, завтра уже не будете. Признаю, что я всегда сильно вас обижала. Я заслужила это унижение. Я заслуживаю еще большего наказания, — потому что я не совершила того, что задумала сделать. Я вижу возле вас плетку; ну, давайте, воспользуйтесь ею, и как следует, прямо здесь, хотя у меня после ваших ударов ужасно болит голова…
Я сильно заколебался. Она была права, — уже тогда я чувствовал, что моя совесть не справится с таким поступком. Но мог ли я верить ее честному слову? Слову дьяволицы, не признающей никаких моральных законов, провозглашающей: честное слово я хотя и дала другому, но не самой себе. Чего не сделает человек, чтобы избежать смерти, к тому же такой ужасной? Нет! Отпустить ее означало бы вынести смертный приговор самому себе.
— Это невозможно, — ответил я. — Слишком много ты грешила против меня, Бога и всех людей. Наказываю тебя не я, а Бог.
— Нет, признайся, что ты просто боишься. Я клянусь, что напрасно, слышишь? Я уйду навсегда, ты никогда обо мне уже не услышишь…
— С этим твоим парнем, голодранцем?
Гнев во мне снова проснулся; я встал, собираясь уйти.
Тут она начала просить, льстить и даже пыталась нежничать со мной.
Но сколько усилий превозмочь себя я видел при этом на ее лице!
— Ты это делаешь по приказу негодяя! Но теперь уже поздно! — заорал я.
Она даже принялась плакать, пыталась встать на колени, но каждый раз валилась на землю…
— Ради всего тебя прошу, хотя бы не лишай меня жизни! Делай со мной все что хочешь, — если хочешь, я останусь с тобой, буду твоей рабой, даже буду выполнять — супружеские обязанности! Ведь это так страшно умирать от голода и жажды, здесь, в темноте и могильной затхлости, связанной по рукам и ногам — несколько долгих недель! Я бы не боялась смерти, даже такой, если бы была к ней готова. Но именно теперь, когда я начинаю познавать, видеть, жить, когда врата всех тайн открываются передо мной так, как, вероятно, ни перед кем другим, — нет, нет, невозможно! Как же я могу умереть теперь, если даже не знаю еще, бессмертна ли я!..
Еще немного, и я развязал бы ее, — но вдруг ясно почувствовал: первое, что бы она сделала, это задушила бы меня. Через силу я открыл дверь. И тут проявился ее характер во всей своей наготе.
— Сейчас же развяжи меня, пес паршивый! — заорала она, полагая, что как раньше, так и теперь ее повелительный и грубый тон заставит меня подчиниться. — Я приказываю тебе! Если нет, то у меня есть средства, которые тебе и не снилось, я сама себе могу помочь, и тогда горе тебе, горе, негодяй! У меня есть связи с самим сатаной, а люди сразу поймут, что я пропала, и найдут меня! Особенно мой муж, он тебе покажет! Сию же минуту, наглый раб, последнейший из людей, мерзкая мерзость!