— Да, это я! Мокрица, сучка, червяк — баба! Помойка, на которой растут отвратительные дети. Тьфу на нас! Мы нули; только когда перед нами стоит мужчина, тогда из нуля что-то может получиться. Мы ползучие растения; без вас мы бессмысленны. Мы — 1/10, мужчина — 9/10. Логично бы было, если б любой мужчина мог просто так взять и раздавить каждую женщину. Даже самый маленький и слабый мужчина выше самой большой женщины; не гримасничай, ты еще мальчик! Но одновременно ты — Мужчина, самый большой мужчина, единственный настоящий мужчина. Только у тебя одного есть характер и сознание собственного достоинства. Воля, которая действительно властвует; ты всегда делаешь только то, что тебе нравится. Тебя никто не делает. Ты единственный стоишь крепко на ногах, в то время как все человечество шатается как пьяное. Ты — мой Наполеон, ты ведь знаешь, как ты похож на его портрет работы Герена. Однако в лице у тебя есть нечто еще более духовное, но нисколько не гамлетовское… Но я, я самая слабохарактерная, самая разорванная женщина в мире! Ты и понятия не имеешь! — Она расплакалась. — Меня везде считают чудом женской силы, пламенем отваги, — а что я такое? Шлюха, всего лишь шлюха, тряпка, мечущаяся среди таинственных черных бурь… Я даже не человек, только какой-то причудливый инструмент; не, как я внушала себе, суверенная Игра — а всего лишь игрушка! Ты, моя гранитная скала, ведь ты когда-то считал меня сильной. Но разве может быть сильным тот, кто, подобно мне, еще в детстве сошел с ума на многие годы — а когда я пришла в себя, то лишь затем, чтобы предаваться безумию.
— Так расскажи мне, наконец, о своей жизни! Как можно короче!
— Расскажу, как можно короче. Ты будешь первым и последним, кто услышит это!
Мое детство было необычным, мое воспитание единственным в своем роде. Отец — он тогда еще не был таким ужасным чудаком, каким стал позднее, но от самого рождения большой мизантроп — мечтал лишь об одном: произвести на свет потомка как можно более энергичного, самостоятельного, геройского, пламенного, дикого, аморального. Он во мне не разочаровался, я была хорошим тестом для его, впрочем, не особенно умелых рук. Он воспитывал меня с отвагой, достойной уважения. Думаю, таким образом не воспитывался ни один ребенок. Не так, чтобы сделать из меня послушную наседку, овцу, но устрашающую орлицу, львицу. Ты, конечно, не из тех дураков, которые скажут: поэтому ты и получилась такая, раз тебя так воспитали; такой я бы стала при всех обстоятельствах; но, может быть, под этим благодатным солнцем я выросла намного выше, чем под тучами обыкновенного воспитания в свинарнике.
Он любил меня, только одну меня в мире; он презирал всех людей — кроме себя, бедняжки; и лишь во мне он видел себя. Он всегда ласково, по-детски, трогательно обращался со мной, и резко, бесцеремонно со всеми остальными… Если он наказывал меня, то только потому, что, по его мнению, я была слишком кроткая, робкая, деликатная. Я любила его и не стыжусь этого. Но теперь я, хотя и убила его, все еще смертельно его ненавижу — ох, ох! Я презирала всех людей, как насекомых. Только в нем я видела человека, себя.
Но и в матери. Сомнамбулическая, подобная призраку, всегда задумчивая, но отнюдь не слабое создание; и прекрасная как падший ангел; однако — будь она жива, я убила бы ее теперь, так же как его… Способ, каким он воспитывал меня, ей, конечно, не пришелся по вкусу: она часто плакала из-за моего озорства, но говорила: в нем одно из проявлений Божьего Всемогущества, и кто захочет бороться с ним, тот боролся бы с самим Богом…
Если она и наказывала меня, то только из-за того, что я недостаточно прилежно читала скучные мистические книги, которые она, бедняжка, ценила выше всего. За это я сердилась на нее так же мало, как на отца, наказавшего меня за то, что я однажды глубоко поклонилась полковнику — его начальнику.
Наступил тот самый день. Мне как раз исполнилось десять лет. За несколько дней до этого, я, поспорив с подругами, в полдень пересекла всю площадь совершенно голая. Отец узнал об этом в тот же день, хохотал от радости, целовал меня и заставлял курить его трубку.
Из-за этого произошел огромный скандал. Отец получил в комендатуре страшный выговор, и, поскольку не смолчал, ему пришлось выйти в отставку. Об этом я узнала только через восемь лет.
Misera mens humana![2] Вернувшись от полковника, ни с того ни с сего он привязал меня к скамейке и жестоко высек. Само по себе это не значило бы ничего особенного, — но ужасно было то, что, вопя, он говорил такие же глупости, как все остальные моралисты, о которых он всегда выражался как о насекомых, достойных лишь быть раздавленными… мой идеал разом превратился в самое паршивое пресмыкающееся. Ты понимаешь? Ведь то, что я натворила, было ничуть не хуже всех моих многочисленных прошлых выходок, которые он приветствовал с радостью, хотя из-за них у него бывали ужасные неприятности. И теперь, вдруг, он пал! Он предал самого себя. Слабый человек… Взволнован он был ужасно; может быть, и его садизм был следствием этого. Это я простила бы ему безоговорочно. Однако ни при каких обстоятельствах волнение не должно повлиять на действия Мужчины. Да, Мужчина не смеет волноваться. Тебя, мой мальчик, я ни разу не видала взволнованным. Если бы Наполеон хоть на одну минуту поддался настоящему волнению, он не дождался бы даже Тулона. В моих глазах отец был выше Наполеона, теперь же, по контрасту, он мне кажется самой большой сволочью на свете…