Как ни странно, Михаил Михайлович в этот день действительно не был обманут — обещанные деньги ему выдали. И получилось: в этот день не только кот, но и человек тоже был сыт.
Скажете: еще одна иллюзия Петербурга? Может быть, вы и правы. Во всяком случае, спорить не стану.
Оснеженный город
Все последние дни в городе мело. Мягкий, влажный снег прилипал к лицам, рукам, одежде. Снег приглушал голоса, шум машин. В городе царило едва ли не безмолвие.
Все последние дни забот у Алексея Ивановича было по горло. И вдруг все они — разом — исчезли, словно их снегом засыпало. Алексей Иванович вышел из дверей поликлиники и остановился: куда идти? Непривычно тихий, утопающий в снегу лежал перед ним проспект.
«Першпектива», — вяло усмехнулся Алексей Иванович.
Посмотрел на часы: три с минутами. Времени — даже до вечера — было, оказывается, много.
В «разливе» в этот час — никаких очередей, никакой толчеи. Взяв два стакана портвейна по 32 копейки, Алексей Иванович неторопливо и основательно устроился в уголке. В разливочных, когда они полупусты, создается обычно доброжелательная, успокаивающая атмосфера. Алексею Ивановичу в «разливе» сейчас нравилось также и то, что здесь нет никого из знакомых, — можно побыть и среди людей, и наедине с самим собой.
Шарканье ног, звяканье стаканов… Все просто: подойти, взять, выпить, поговорить, уйти… может быть, вернуться — повторить… И вновь, и снова, и опять — Бог любит троицу.
Он не прислушивался, но волей-неволей слышал обрывки чужих разговоров.
.................................
— Прихожу я вчера вечером домой, а жена с паласом…
— С кем, с кем жена?
— Тьфу на тебя! Не с кем, а с чем. С паласом.
— А что же это такое?
— Палас-то? Это, понимаешь ли, ковер, но только палас называется.
— А-а-а… Так бы и сказал: ковер. А вот моя на днях…
.................................
— Ну и что, что ты мне не жена? Зато знаешь, как я тебя люблю!
— Еще бы не знать! На собственной шкуре уже не раз испытала. Спасибочки. Дальше некуда.
— Нет, ты послушай. Вот если бы сейчас был тридцать седьмой и меня бы взяли. Били, пытали, про знакомых спрашивали. Я бы, может, всех поименно назвал, но только бы — не тебя. Нет, не назвал бы. Пусть бы я совсем пропал, пусть бы меня расстреляли эти сволочи, но зато ты была бы спасена… Вот как! А ты…
— Почти седой уже, а все ерничаешь, Володька-Володимер. Креста на тебе нет.
— Может, и нет. Может, ты и права… А вот выпить, красотулька моя, — это святое?
— Святое…
— Значит, еще выпьем.
.................................
— Но ведь должно же быть оправдание всей этой мерзости, этой жизни нашей? Для чего-то мы должны были родиться? Не для мелкого, для чего-то высокого, значительного.
— Да брось ты философствовать. Будь проще. Давай лучше еще повторим.
— Выпить еще, конечно, можно. Но ведь это не решение проблемы. Белинский справедливо говорил: так, мол, вашу маму, и так, мы еще не решили вопроса о Боге, а нас уже обедать зовут. Понимаешь…
— Ну ты, однако, и зануда. Нормально выпить и то не даешь. Не знаю, вышел ли я из народа, но из себя я уже вышел… И как это тебя еще не побили в каком-нибудь темном углу?
.................................
— А один ученик такое сочинение мне написал… Сейчас постараюсь вспомнить в точности…. «На Сенатской площади стоит знаменитый памятник Петру Первому, конь которого попирает копытом змею — символ мудрости. На этой площади состоялось восстание декабристов. Оно уже было почти подавлено царскими опричниками, но тут к площади подошла «Аврора» — и как шарахнет по Зимнему дворцу!» Каково, а?.. Нет, ну каково?! Издевается он надо мной, что ли?
— Слушай, но ведь если он и с издевкой написал, то это просто замечательно! Я бы ему пятерку поставил. Ей-богу. И может быть, даже с плюсом. И еще бы подумал: «Во всем виноват только я сам. Как я преподаю? Скучно?»
— Издеваешься? Ну-ну… А ведь меня пожалеть надо бы… Вот другой ученик… или тот же самый?.. нет, другой… так мне о Сталине ответил: «Посмертно репрессирован в 56 году, реабилитирован в 66-м, вновь репрессирован в 88-м…»
— Чудак ты человек! Я же говорю тебе: гениальные у тебя мальчишки учатся!
.................................
— Ты, наверное, знаешь: у Евгения Винокурова есть такие строки:
А сердце ощущает все сильней
трагическую подоснову мира.
— Знаю. А еще я одного редактора знаю. У него поэтический нюх — безошибочный. Абсолютный. Словно у Моцарта слух.
— Хм-м… Свежо предание…
— Да ты погоди, дай договорю. Если ему стихи приносят — он всегда лучшую строку вычеркнет. Говорят, за всю свою долгую службу — ни разу не ошибся. Уникум!
— А сам, наверное, стихи пишет прескверные?
— И публикует!
К ним — со стаканом в руке — подошел неказистого вида мужичок.
— Я извиняюсь, вы — писатели?
— Писатели, писатели… А тебе-то что? Не видишь: люди разговаривают? Не мешай. Вон сколько мест свободных.
Мужичок отошел, сокрушенно качая головой.
— Хотел с интеллигентными людьми поговорить. Не вышло. В который уже раз…
.................................
— Правду говорят наши жены: все мы — козлы.
— Может, и правду, но все равно они — ух, какие подлые! Вот я для жены своей и мамаши ее, то есть для тещи своей, покойницы, живота не щадил, всё в дом, всё в дом… всё в дом… Но правда, потом, после тещиной-то смерти, понемногу уносить стал… на пропой… Но свое же! А она из дому выгоняет меня, кричит…
— Кто она?
— Она? Жена, конечно. Не теща. Жена! Жена у меня пока еще не покойница…
.................................
Было тепло и уютно. Обстановка в «разливе» успокаивала. Никто не мешал думать, вслушиваться в себя.
Вино не действовало: Алексей Иванович не пьянел. Наверное, он и не мог сейчас запьянеть.
Хотелось остаться, слушать других и себя. Все здесь были равны, у всех были свои горести, и никто никому не был ничем обязан… Но ведь не простоишь вот так, за столиком, весь день.
…Выходя из разливочной, он услышал чей-то деланно удивленный голос:
— Ха! Уже полутемки!
В городе стемнело. Но уличных фонарей еще не зажгли.
Снег наконец-то перестал идти. И еще совсем недавно падавший с неба стерильно белым, он превращался под ногами прохожих в черную жижу. Во все стороны летели грязные брызги.
Дул сырой ветер. «Наверное, скоро оттепель», — поеживаясь, подумал Алексей Иванович. Он засунул концы шарфа поглубже под пальто и пошел по проспекту, уже едва различимому.
Из какого-то сквера, где белели островки еще не затоптанного людьми снега, послышались громкие детские голоса. Алексей Иванович остановился у ограды сквера, закурил. Две девочки — лет восьми-девяти — катались с горки и радостно, взахлеб, распевали:
Ах, мамочка, на саночках, каталась я не с тем.
Ах, мамочка, зачем?
Ах, мамочка, ах, мамочка, как ты была права!
Они всё повторяли и повторяли одни и те же слова разудалой песни — видимо, других слов просто не знали.
Кто-то из прохожих задел стоящего мужчину плечом; на ходу, не обернувшись, извинился. Исчез в темнеющем городе.
Алексей Иванович ответил на извинение запоздало:
— Ничего… Живой.
Птичий клин
Проснулся он внезапно. Резко сел, в полной темноте правой рукой нащупал спинку стула, стоящего возле постели, взял какую-то одежку — как он вскоре убедился: короткий женский халат, — надел на голое тело. На цыпочках, прислушиваясь к каждому своему шагу, вышел в коридор.
Здесь было темно почти так же, как в комнате. Только вдалеке (далеко-далеко?!) слабой полосой лежал свет. Узким, длинным, незнакомым коридором пошел на этот свет, еще непонятный ему. Левой рукой придерживал нахально распахивающийся халат. Правой — ощупывал стену. Босые ноги ощущали холодные доски пола — и это почему-то придавало ему уверенности. Теперь он был убежден: впереди, там, где свет, — кухня. Там он сможет оглядеться, сориентироваться, обо всем поразмыслить. Да, но почему там свет? А если это не спят соседи? Но что заранее гадать? — сначала еще дойти надо…