За полученный урок он был мне благодарен. И, очнувшись, сделал чистосердечное признание.
— Спасибо, голубчик, — сказал он мне.
И даже прослезился. От счастья…
А потом, когда уже окончательно пришел в себя, заявил, что он все осознал, что ошибался, что мир, оказывается, существует, а это его, все того же уже упомянутого Ткачева, на самом-то деле и нет.
В общем, как нас учили: нет человека — нет проблемы. Поэтому и мою объяснительную записку по поводу задержания студента Иннокентия Ткачева прошу считать несуществующей.
Репортаж с фуршета
Широко улыбаясь, рашен красавицы в псевдокрестьянских нарядах внесли в зал подносы с «Советским шампанским».
— Нас обманывают! — вскричал пылкий француз. — Шампанское не может быть советским!
Могучий эстонец крепко обхватил француза своими ручищами.
— Ты прав, труг. Советским вопче ничто не может пыть! Оттай нам псковскую теревню Тетово!
— Она не моя, — стараясь вырваться из объятий, стал объяснять полузадушенный француз, — но я добрый: можете забирать хоть всю Псковскую область!
— Нет, нет! — энергично затряс головой эстонец. — Нам не нато всю опласть. Мы — страна маленькая. Мы трепуем только, чтопы нам оттали теревню Тетово!
— Мы — тоже маленькая страна, — подал реплику голландец. — Нам тоже многого не надо. Есть в Петербурге место, Новой Голландией называется. Пусть это место принадлежит нам!
— И мы тоже не претендуем на весь город, — скромно заметил итальянец, но в его черных очах прыгали чертики. — Слишком уж северная Венеция, Бог с ней. Но в Петербурге есть Эрмитаж. И он непременно должен быть нашим! Да, он наш и только наш! — воскликнул южанин с гордым профилем римских цезарей. И с любезной улыбкой добавил: — Русским будет достаточно Русского музея.
— Как?! — искренне изумился похожий на грузина колумбиец. — У них целых два музея?! Поистине terra incognita! А когда же они были открыты Колумбом?
— А нам, — закричал, захлебываясь словами, испанец, — должен принадлежать Пушкин! Мы, именно мы спасли для человечества царскосельские дворцы. — Он гордо вскинул голову. — От варваров-славян и от варваров-тевтонов! И мосты, и железные дороги должны быть нашими — их Бетанкур строил!
— Ну, а нам, — показал крупные, ослепительно белые зубы эфиоп, — по праву принадлежит Михайловское. — Он говорил медленно, громко, чеканя каждое слово. — Арап Петра Великого — наш? Наш! А его правнук Пушкин? Да ведь Александр Сергеевич — это наше всё! У нас есть своя гордость, и мы его никому не отдадим.
— Может, вам еще и Москау отдать?! — осведомился немец. — Ведь Пушкин именно там родился. Но ты, беспёрое и двуногое, запомни, так, на всякий случай, мои слова: Москау тебе не видать как своих ушей. Она никогда не будет вашей!
— И вашей тоже не будет! — подскочил к нему француз, наконец-то освободившийся из эстонских объятий. — Моску вы не взяли, Моску взяли мы. Задолго до вашего похода. Значит, она — за нами!
— Ну что же, — невозмутимо ответил немец, — зато мы взяли Париж. А надо будет — снова возьмем!
— Ах, ты, герр! — затряс крепко сжатым кулачком француз и от возмущения перешел на русский мат.
— Прошу пана, — не выдержал вежливый поляк, — не сквернословить в присутствии хоть и русских, но все-таки дам. А также позволю себе заметить: Москва — это прежде всего польский город. И если ясновельможные паны будут любезны выслушать меня, то я скажу: нам надлежит вернуться к границам 1618 года.
Немец посмотрел и на поляка, и на француза равнодушно.
— Мы Москау и даром не возьмем. Что нам с ней делать? Сами посудите. Если только с лица земли стереть — вместе с Петербургом? Но кому от этого и какая польза будет? Выжженная земля, пустошь… А нам сейчас вполне достаточно одного Поволжья. И никакого голода там никогда впредь не будет, уверяю вас всех.
— А наш Хулио Хуренито московский Кремль брал, — похвастался толстый, оливкового цвета мексиканец.
— Как так? — вновь изумился колумбиец.
— Да вот так, амиго, — наставительно ответил ему сосед по континенту. — Книги надо не только свои сто лет в одиночестве читать, а и другие бы тоже. Умственный кругозор расширять. Был у нас такой национальный писатель-космополит, Эренбургом звали…
— Да всех этих москалей, — зычно гаркнул красный как рак украинец, — надо на Север загнать. В Соловки! В Воркуту! В Сибирь! Не дадим им нашу землю святую поганить! Не позволим москалям и жидам жрать наше сало и пить нашу горилку! Русь изначально Киевской была. Такой она должна оставаться и впредь!
— Всех русских в Сибирь! Правильно! — не менее громко крикнул широкоплечий латыш. — Они в Сибири уже немало народов сгноили. Но места там еще много, на всех русских с лихвой хватит!
— Детально вас благодарю, — сладко улыбаясь и кланяясь, сказал японец, — но Сиберия — наса!
Голос японца был тих и смешон, но такая сила и власть прозвучали в этом голосе, что все невольно замолчали.
Пауза затянулась. Вероятно, не один ангел успел пролететь под сводами зала.
И тогда слово взял американец.
— Хорошо, — сказал он почти ласково, — была вам Хиросима, будет вам и Сибирь. — Американец внимательно оглядел всех присутствующих. — Дискуссию можно считать законченной. Хотя излишние эмоции помешали провести ее на должном, конструктивном, уровне. Наиболее взвешенной, реалистической следует, несомненно, признать точку зрения, которой придерживается многоуважаемый господин… гм, гм… неандерталец… гм… нидерландец. Полякам, я полагаю, достаточно будет улицы Гороховой, что в Петербурге. Она начинается с Дзержинского и завершается Горем от ума. Это как раз для них. Шведы могут вернуть себе старинную крепость над Невой. И если хотят, — пожалуйста, мне лично не жалко, — могут вернуть Петербургу его историческое имя: Ниеншанц. Они — мирные и не жадные, им этого хватит. Папуасы пускай Кунсткамеру забирают: живут там и там же себя демонстрируют. Армянская церковь вместе с кладбищем — армянам. А латышским стрелкам можно Смольный отдать. Им там привычно. Но чтобы за пределы штаба революции — ни ногой. Это — обязательное условие. Мы, американцы, — не сторонники войн и агрессий. И не хотим никого запугивать. Но мы неизменно готовы отстаивать записанные в нашей Конституции принципы демократии. Отстаивать — всегда и всюду… Уже давно есть Русская Америка. Так почему бы не быть Американской России? Логично? Без сомнения, логично. Аплодисментов не надо. Прошу, господа, всех поднять бокалы. Prosit.
Послышался нежный и почти дружный звон хрусталя.
Выпив шампанского и аккуратно поставив бокал на белоснежную салфетку, японец с силой полосонул себя мечом по животу. Тем, кто хотел смотреть, было видно: в вывалившихся кишках лопаются легкие пузырьки советского шампанского.
В наступившей тишине слышен был только плачущий голос могучего эстонца:
— Оттайте нам Тетово!
(Расшифровка 1993 года)
Г… р… б…
Ужасный сон отяготел над нами…
Федор Тютчев
Оглянусь на пустырь мирозданья…
Олег Чухонцев
Жизнь, конечно же, постоянно готова учудить какую-либо скверную, злую шутку. И скверно, пожалуй, даже не то, что все завершается смертью; плохо, что сама жизнь, одарив опытом лет, оставляет нам все меньше надежд и иллюзий. Становимся ли мы с годами мудрей и талантливей? Бог знает. Но, старея, мы уже перестаем ждать от жизни какого-либо подарка, какого-либо романтического обмана.
Аполлон родился в 46-м. Почти всех мальчиков, родившихся в том году, называли Викторами. Но родители единодушно решили дать сыну имя — Аполлон. И отец, и мама, — хотя оба они и были по образованию технарями, — самозабвенно любили поэзию. Им хотелось, чтобы в русской литературе появился третий Аполлон. Правда, в ту послевоенную пору мало кто помнил об Аполлоне Григорьеве и Аполлоне Майкове. Да пожалуй, и о покровителе муз вспоминали тоже не часто. Как бы там ни было, мальчик оказался поэтически одаренным. Родители поверили в то, что судьба будет к Аполлону более милостива, чем к ним, не получившим признания поэтам. «Гены пальцем не раздавишь», — сказал отец и непроизвольно оглянулся; генетика уже не называлась продажной девкой империализма, но она еще оставалась «подозрительной» наукой.