Вместо подземной богини, вместо таинственной Девы, поднимающей павших воинов с поля брани, он увидел Ольгу, сбегающую вниз по берегу в расстегнутом белом халате. Она безбоязненно пронеслась по мелководью, схватила за руку:
– Саша! Боже мой! Саша! Вставай!
– Где… Валькирия? – хрипло дыша, спросил он. – Я видел… На обрыве…
– Что ты, милый… – Она встала на колени и стремительно, чуть касаясь губами, стала целовать его лицо. – Что ты!.. Тебе почудилось! – И вскочила, заторопилась. – Вставай! Иди за мной!
Русинов встал на колени, обнял ее ноги:
– Ты – Карна? Признайся мне – Карна?!
Она вдруг отшатнулась, роняя его в воду, схватилась за свои волосы.
– Почему ты назвал меня так? Я не Карна! Смотри, это мои космы! Я не Карна! Не накликай беды!
– Страга сказал – собака приведет… Она привела к тебе!
– Ну хорошо, хорошо, – вдруг сдалась она. – Я – Валькирия! Вставай! Поднимайся на ноги!
Неуправляемое тело вдруг стало послушным. Он медленно распрямился, но идти не смог. Тогда она запустила руку ему под свитер и начала растирать солнечное сплетение. Русинов чувствовал лишь толчки ее ладони, потом возникло тепло, в одной точке, будто искрой ожигало…
– Иди! – велела она. – Ступай за мной!
– Где собака? – спросил он. – Со мной была овчарка…
– Иди! – крикнула она звенящим голосом. – Беги за мной! Не смей отставать!
Русинов чуть не задохнулся, пока они поднимались на высокий берег, но Ольга, не давая ему перевести дух, потянула к бане. Там он повалился на скамейку, ватный, безвольный и противный себе. Она же, наоборот, стала веселой и дерзкой.
– Сейчас согрею тебя! – приговаривала она, стаскивая с Русинова мокрую одежду. – Ты парился когда-нибудь с девушкой, а? Нет?.. С Валькирией? Сейчас узнаешь, почему передо мной восстают мертвые!
– Сам, сам, – вяло сопротивлялся он. – Мне бы отдышаться – я нахлебался воды…
– Лежи, утопленник! – приказала она и содрала, выворачивая наизнанку, липнущую к телу рубаху. – Потом ты мне все расскажешь… Боже, посмотри, на кого похож! Кощей Бессмертный! Одни кости!..
В жарко натопленной бане он наконец стал ощущать холод и не мог справиться с крупной, лихорадочной дрожью. Ольга помогла ему перебраться на полок, подложила в изголовье распаренный веник.
– Теперь закрой глаза и слушай мои руки, – приказала она. – Не бойся уснуть. Когда я разбужу тебя, ты уже будешь здоровым и сильным.
Русинов ощутил, что веки слипаются, а еще через мгновение перестал ощущать ее руки. Душа замерла, как бывает, если самолет падает в воздушную яму, и скоро полное чувство невесомости освободило его от земной тяжести и холода. Ему начал сниться сон, а точнее, сон-воспоминание, единственный эпизод из младенчества, который давным-давно опустился в глубины памяти. Однажды он выбился из пеленок и замерз – был, наверное, месяцев пяти от роду. Зыбка висела на очепе возле материнской кровати, он чувствовал близость матери, кричал и никак не мог докричаться; полусонная, она протянула руку и покачивала его в надежде, что ребенок успокоится. Он уже кричал так, словно погибал в ту минуту, и, наконец, привел ее в чувство. Мать взяла его на руки и приложила к груди. Стремительный поток благодатного, спасающего тепла вместе с молоком проник в рот и охватил все его существо. Он не помнил вкуса молока: в тот миг не был голоден. Эта великая жажда, нестерпимая тоска по материнской груди, сопровождала его все детство…
Теперь ему чудилось, будто он приник к груди и втягивает в себя поток восхитительной, трепещущей энергии. И не было ни стыда, ни ощущения неестественности происходящего; напротив, его чувство благодарения как бы вдохновляло Деву-кормилицу, возбуждало в ней неуемную материнскую радость и восторг.
Еще он понимал, что совершается нечто неподвластное ни разуму, ни привычной житейской логике; неверующий, он осознавал божественную суть этого действа и желал в каком-то неведомом сладострастии единственного – чтобы не прерывался удивительный сон…
– Ну хватит, вампир, – услышал он и лишь потом, открыв глаза, пришел в себя. – Ты меня высосешь до дна… Смотри, уже глаза ввалились.