Но это (так я думаю сейчас) был уже другой альбом, не скучное приложение к «Занимательной физике» с дедушкиного чердака. Это был, верно, альбом Ашера, роскошный глянцевый том из тех, что так легко купить здесь, в магазине искусств, двадцать лет спустя (вперед, мушкетеры!), альбом, где изящный росчерк пера заставляет течь вспять ручей, мешает между собою верх и низ и две стаи уток и где, раз оказавшись на свою беду в своем бреду, уже никогда нельзя найти выход из многоэтажной галереи.
Она подняла глаза, а я, шлепая по воде, подошел к костру.
– Как тебя зовут? – спросила она.
Я ответил. Теперь я видел, что она была белобрыса, кудрява, вряд ли старше меня, похожая больше на куклу Иры, чем на саму Иру, хотя и без пятен косметики.
– А тебя? – Мой голос дрогнул.
– Антония.
– Как?!
Она повторила.
– Это редкое имя, – сказал я.
– Это латинское имя. – И, помолчав, добавила: – Я католичка.
Признаюсь, я мало что понял из этого. Религия была всегда мне чужда, а тогда особенно, что ж до католиков, то они рисовались мне, с легкой руки Реклю, угрюмой сектой в капюшонах, державшей в страхе злобных еретиков. Ни то ни другое никак не вязалось с маленькой девочкой у костра посреди теплой украинской ночи. Прочитанный Достоевский тоже пришел мне на ум.
– Меня окрестила бабка, – пояснила Антония, приглядываясь ко мне. – Ты ее должен знать.
Я опять смутился, поняв, что речь идет о старухе.
– Тетя Глаша? – спросил я на всякий случай. – Ты ее внучка? Да?
– Да.
– Она же сумасшедшая!
– Это как сказать. – Антония взяла длинный сук и поворошила им угли. Костер вспыхнул на миг сильней, рассыпав вокруг сноп искр. Теперь я лучше разглядел ее. Она была в длинном белом платье, старомодном, на мой взгляд, с длинными шитыми рукавами, с кружевными манжетками и воротничком. На ней, кроме того, были туфли – узкие, дамские, на каблуках, и это тоже было странно.
– Она меня учит, – продолжала Антония.
– Учит? Чему?
– Например, разводить костер.
– И часто ты его разводишь?
– Сегодня впервые.
«Тоже, наверно, чокнутая», – подумал я с досадой.
– Вот так учеба! – сказал я вслух. – И это все?
– Нет, не все. А ты часто плаваешь по ночам?
– Нет, только в первый раз.
– Вот видишь!
Я опять ничего не понял. К счастью, на старуху она совсем не была похожа и сумасшедшей отнюдь не выглядела. Почему-то это было приятно мне. К тому же я вдруг осознал, что она говорит по-русски чисто, без акцента, который для русского уха бывает всегда смешон в Малороссии.
– Ты, должно быть, дочка хозяев, – догадался я, ткнув рукой в сторону усадьбы: я подумал о том, что никогда прежде не видел ее здесь, в деревне.
– Это да, – кивнула она. – Но это неважно.
– А что важно?
– Тебе сказать? – спросила она вдруг, вперив в меня исподлобья взгляд, очень пристальный. «Все же чокнутая!» – решил я.
– Сказать.
– А ты не забоишься?
– Чего?
– Меня.
– Вот еще! – Я даже хмыкнул. – С какой стати? – Давешний гривенник припомнился мне. – А ты сама, – сказал я, – ты-то не забоишься? Твоя бабка как-то прокляла меня. Ты это знаешь?
– Это так и должно быть, – кивнула Антония сухо.
– Почему это? Что за вздор!
– Потому. Потому, что она ненавидит твоего деда.
– Вот как! – На миг я и впрямь почувствовал холод под ложечкой. – А за что?
– Ты его сам спроси… Ну, все! – Она вдруг вскочила. – У тебя в лодке есть ковш?
Я нагнулся, пошарил во тьме и протянул ей ржавую банку.
– С водой, – велела она.
Я зачерпнул воду.
Она взяла банку, что-то быстро шепнула над ней и плеснула в костер. К моему изумлению, он тотчас погас, хотя воды в банке было мало, пожалуй, с две трети. Потом, подобрав подол, она вошла в лодку, села у носа и так же властно произнесла:
– Теперь греби.
Я оттолкнулся веслом, лодка качнулась, я толкнул еще и сам сел на руль. Мы уже были посреди реки. Течение было слабым, я легко развернул лодку. Когда утром я спросил деда, за что его может так не любить деревенская дурочка, божевильна, он, казалось, только того и ждал. Он даже вздохнул с облегчением, отложив грабли (он собирал на газоне сор), и повернулся ко мне.