Он сладострастно закрыл глаза, словно перед слишком ослепительным видением.
— Но ваш Бютелэ, нет!.. И он не один таков. Я знаю других, которые поступили так же, как он. Они хотят жить в Венеции. Но в Венеции не живут. Там человек является лишь собственной тенью. Когда я хожу по волшебным плитам ее улиц, я уже не чувствую своего тела. Когда я ношусь по ее водам, я — плавающий дух. Иметь собственный палаццо в Венеции, какое безумие! Ведь это значит разрушить главное очарование пленительного города! В Венеции человек обитает в своей душе, пребывает в любви, в грусти, в грезах.
Он схватил Марселя за руку.
— В Венецию, друг мой, следовало бы запретить доступ всем живым, и не только тем, которые превращают ее в обитель своей праздности и своего снобизма, но также и тем, которые там родились по воле случая. Следовало бы выгнать оттуда всю человеческую гниль, которая в ней множится, прозябает, нарушает ее тишину своим шумом, зачумляет ее своим запахом, торгует, бродит по ней, загрязняет ее своими отбросами, бесчестит ее воды и ее воздух… ах, друг мой, я желал бы видеть мою Венецию одинокою, среди разваливающихся дворцов, прибежищем грусти и наслаждения. Я желал бы, чтобы по ее каналам, затягиваемым песком, плавали пустые черные гондолы. Она была бы изъята как город запрещенный из числа реальных городов: в ней не было бы ни духовенства, ни городских властей, ни полиции, ни торговцев, ни туристов. Она была бы вычеркнута на всех картах. Она более не была бы частью какого-то королевства, но сама стала бы себе королевой, в кружевах своего мрамора, опоясанная своими каналами, в переливчатом одеянии своих лагун. Да, и тогда был бы сломан даже, в знак освобождения, тот мост, который, подобно рабской цепи, соединяет ее с землей. Она сделалась бы столицей страны Грез, кубком молчания, чашею одиночества, из которой приходили бы пить только редкие избранники!
Он оправил на себе шубу и следил, на лице Марселя, за действием своих заученных фраз.
— Порою, однако, великий поэт или чета прославленных любовников имели бы право посетить Покинутый Город. В течение целого дня, в возвышенном волнении, они исчерпывали бы ее молчаливые наслаждения. Только от них мы узнали бы, что Венеция еще существует. Поэт говорил бы нам об этом в своих песнях, любовники ездили бы туда, чтобы зачать там прекрасное дитя, в котором навсегда удержалась бы божественная душа Города. Эти избранники отныне стали бы единственными свидетелями ее запретной славы. Путешествие туда было бы высочайшею наградою, которую в этом мире могут стяжать Гений, Красота и Любовь!
Он замолчал. Марсель Ренодье сказал тихо:
— Вы несправедливы к Сирилю Бютелэ, дорогой Антуан; уверяю вас, что он также любит Венецию, хотя и по-иному, нежели вы.
Антуан Фремо улыбнулся. Он посмотрел на часы на здании Института.
— Два часа! Мой друг, я вас должен покинуть; но мы еще увидимся, не правда ли? Я, быть может, обращусь к вам с просьбою. Я думаю, что запишу некоторые из мыслей, которые только что высказал вам… О, маленькая книжечка в несколько страниц… Я пришлю вам мой новый адрес… Да, я расстался со своей квартирой на Берлинской улице. Я снял в Отейле маленький домик. Сейчас я занят тем, что обставляю его на венецианский лад… А пока… до свиданья… до скорого свиданья!
И жестом руки, обтянутой перчаткой, удаляясь, он послал Марселю покровительственное и дружеское приветствие.
XII
— Итак, вашему другу хотелось бы получить от меня рисунок, чтобы поместить его в начале сочиняемого им словоизвержения о Венеции?.. Хорошо, он получит этот рисунок, так как, по-видимому, это доставит вам удовольствие, Марсель… А теперь взгляните на это!
Сириль Бютелэ указал Марселю Ренодье на рисунки, разложенные на столе. Марсель подошел.
Каждый рисунок представлял собой этюд обнаженной женщины, причем одни из них были совершенно закончены, а другие были простыми набросками, но все они были исполнены смелого или мягкого движения, все были интимны и в то же время благородны. Все эти фигуры в отдельности являлись как бы частями разбитого барельефа. Казалось, что они были взяты с Парфенона и Танагре[11]. Они связывали Помпею с Монмартром. Там были Психеи с подсвечником в руке, и Амариллисы[12], снимавшие с себя чулки; Мими Пенсон[13] закусывала гранатом Прозерпины[14], а Мюзетта[15] жеманилась перед зеркалом Венеры.
Сириль Бютелэ рассмеялся;
— Черт возьми! Не из этих штучек, однако, должен я выбрать что-либо для господина Фремо… Ничего не поделаешь, над ними я отдыхаю от больших портретов!.. Как раз сегодня я должен начать один из них, портрет вашей приятельницы, госпожи де Валантон, дочери господина Руасси…
12
Амариллис — имя пастушки в «Буколиках» Вергилия, ставшее нарицательным для обозначения героинь пасторалей.
13
Мими Пенсон — героиня одноименной новеллы Альфреда де Мюссе (1845), очаровательная, легкомысленная гризетка, оказывающаяся способной на сострадание и искреннюю любовь. Куплеты из новеллы, вскоре положенные на музыку, сделали имя Мими Пенсон нарицательным.
14
Прозерпина — римское имя Персефоны, дочери богини плодородия Деметры, похищенной владыкой подземного царства Аидом. Отпуская Персефону на свидание с матерью, Аид дал ей зернышко
15
Мюзетта — героиня «Сцен из жизни богемы» (1847–1849) французского писателя Анри Мюржера (1822–1861), ветреная красавица. Имя Мюзетты вскоре стало нарицательным, особенно после постановки в 1896 г. оперы Дж. Пуччини «Богема», созданной по мотивам книги Мюржера.