Снова зазвучал голос судьи:
«Тальбота и Морана в конце концов выследили: они скрывались в помещении склада резиновых изделий, расположенном на берегу реки». Моллисон теперь читал медленно, почти запинаясь, словно ему нужно было время, чтобы полностью оценить значение произносимых им слов. «Окруженные бандиты отказались сдаться и целых два часа сопротивлялись всем попыткам полицейских, вооруженных пистолетами и бомбами со слезоточивым газом, обезвредить их. Последующий взрыв вызвал необычайной силы пожар, в результате которого склад сгорел дотла. Выходы из склада были перекрыты полицией, чтобы отрезать преступникам все возможности побега. Оба преступника погибли в огне. Через 24 часа пожарные, не обнаружив никаких следов Морана, пришли к заключению, что его труп полностью превратился в пепел. Найдены были обгоревшие останки Тальбота, личность которого удалось точно установить по рубиновому кольцу, которое он носил на левой руке, медным пряжкам ботинок и автоматическому пистолету немецкого производства калибра 4,25, который, как известно, он постоянно носил при себе».
Несколько минут судья просидел в полном молчании. Потом он, словно не веря своим глазам, удивленно воззрился на меня, заморгал и медленно стал переводить взгляд с предмета на предмет, пока не остановил его на маленьком человеке, сидящем на стуле с плетеным сиденьем.
– Пистолет калибра 4,25, шериф. У вас есть какие-либо соображения на этот счет?
– Есть, – лицо шерифа было холодным и твердым, а голос под стать выражению лица. – Такой пистолет мы называем автоматическим пистолетом 21-го калибра. Насколько мне известно, есть только один пистолет такого типа – «Лилипут» немецкого производства. Именно такой пистолет был обнаружен у задержанного при аресте.
Это было утверждение. Шериф не сомневался в своей правоте.
– И к тому же у него на левой руке рубиновое кольцо, – судья снова покачал головой и потом долгим, долгим взглядом уставился на меня.
– Леопард, преступный леопард никогда не меняет своей пятнистой шкуры. Тот, кого разыскивают за убийство, а возможно – за два убийства, может сделать все что угодно со своим сообщником на складе. Ведь нашли его труп, а не ваш, не так ли?
Люди, находящиеся в зале, сидели в гробовом молчании, шоке и неподвижности. Если бы на пол упала булавка, она произвела бы такой же эффект, как появление авиадесанта.
– Он убил полицейского, – шериф облизнул губы и взглянул на Моллисона, – а за убийство полицейского в Англии вешают, не так ли, судья?
Тот снова обрел равновесие.
– Вынесение приговора не относится к компетенции нашего суда, определить…
– Воды! – прохрипел я.
Голос был мой, но даже для моего собственного слуха он прозвучал, как карканье. Перегнувшись через ограждение и слегка покачиваясь, я оперся одной рукой о перила, а другой вытер пот со лба.
У меня было достаточно времени, чтобы обдумать эту сцену. И мне кажется, что вид мой стал таким, как надо. По крайней мере, надеялся на это.
– Я… мне кажется, я теряю сознание… воды… неужели здесь нет воды?!
– Воды? – голос судьи был неторопливым и доброжелательным. – Боюсь, что здесь нет…
– Вон там, – задыхаясь, я сделал слабый жест, указывая рукой куда-то справа от офицера, который сторожил меня. – Умоляю, воды…
Полицейский посмотрел назад. Мне было бы очень удивительно, если бы он не сделал этого. И в ту же самую минуту я развернулся на носках и левой рукой изо всех сил ударил его в солнечное сплетение, врезавшись костяшками пальцев в украшенный стальными заклепками и тяжелой бронзовой пряжкой ремень, опоясывающий его талию. Костяшки пальцев практически вышли из строя, и неплохо было бы заменить их новыми. От нечленораздельного крика заколебался воздух, и еще не успело отзвенеть в неподвижном зале суда эхо его голоса, как он начал падать. Увидев это, я резко повернул его лицом к себе и, выхватив из кобуры тяжелый кольт, стал медленно обводить им зал. Все это произошло до того момента, когда полицейский, ударившись о перегородку, отделяющую место подсудимого, кашляя, задыхаясь и жадно хватая ртом воздух, медленно осел на деревянный пол.
Я быстро оглядел всех присутствующих в зале. Человек со сломанным носом уставился на меня с таким изумлением, какое вообще могло отразиться на его тупом лице. Рот у него широко раскрылся, а изжеванный огрызок сигары каким-то непонятным образом удерживался в углу рта на нижней губе.
Блондинка с широко раскрытыми глазами нагнулась, держась рукой за щеку. При этом большим пальцем она поддерживала подбородок, а указательным прикрывала рот. Судья перестал быть судьей, он превратился в восковую персону и неподвижно, как изваяние, только что вышедшее из-под резца скульптора, сидел в кресле. Клерк, репортер, полицейский у двери замерли в неподвижности, как и судья, а группа школьниц и пожилая старая дева, сопровождавшая их, по-прежнему сидели с вытаращенными глазами, но любопытство на их лицах сменилось страхом. Брови девушки-подростка, которая сидела рядом со мной, поднялись на лоб, губы дрожали. Казалось, она вот-вот закричит или заплачет от ужаса. Я смутно надеялся, что до крика не дойдет, но через какое-то мгновение понял, что это уже не имеет значения, так как в самые ближайшие минуты в зале все равно воцарится невообразимый шум.
Оказалось, что шериф не был безоружен, как я предполагал: он потянулся за пистолетом. Его движение было не таким быстрым и незаметным, как учило кино моей юности. Длинные борта легкого пиджака мешали движению руки, к тому же ограниченному препятствием в виде подлокотника соломенного кресла. Прошли целые четыре секунды, прежде чем его рука коснулась рукоятки пистолета.
– Не надо, шериф! – проговорил я. – Пушка в моей руке нацелена верно.
Но храбрость, вернее, безрассудная храбрость маленького мужчины была обратно пропорциональна его росту. По решимости в глазах, по губам, слегка приподнятым над плотно сжатыми пожелтевшими от табака зубами, я понял, что остановить его может только одно. Вытянув руку на всю длину, я поднял пистолет так, что его ствол оказался на одном уровне с моими глазами. Прием стрельбы с бедра, не прицеливаясь, применял Дан, стреляя в птиц. Но здесь он не годился. Как только рука шерифа показалась из пиджака, я нажал на курок.
Эхо выстрела из тяжелого кольта, увеличенное во множество раз отражением от стен небольшого судебного зала, заглушило все другие звуки. Никто так и не понял, что произошло: то ли закричал шериф, то ли пуля пробила ему руку, то ли она попала в револьвер и рикошетом отскочила от него. Все, кто был в зале, могли быть уверены только в том, что видели собственными глазами. Правая рука и правый бок шерифа конвульсивно задергались, револьвер, несколько раз перевернувшись в воздухе, отлетел назад и упал на стол в нескольких сантиметрах от записной книжки испуганного репортера.
А мой кольт был уже нацелен на человека, стоящего у двери.
– Иди-ка поближе к нам, приятель, – пригласил я. – У тебя такой вид, словно ты решил позвать кого-нибудь на помощь.
Я подождал, пока он прошел полпути до прохода между рядами, потом быстро повернулся вокруг своей оси, услышав шаркающие шаги за спиной.
Торопиться было незачем. Полицейский встал на ноги, но это было, пожалуй, все, что можно было сказать о нем. Он уже стоял, согнувшись вдвое, одной рукой держась за солнечное сплетение, а другой вытирал костяшками пальцев пыль с пола. Потом затрясся от безудержного кашля и, хватая ртом воздух, стал раскачиваться из стороны в сторону, пытаясь унять боль. Вскоре его тело приняло скорченную жалкую позу. Но на его лице не было страха, на нем были написаны только боль, ярость и стыд… И смертельная решимость.
– Отзови своего сторожевого пса, шериф, – отрывисто бросил я. – На этот раз влеплю ему на всю катушку.
Шериф злобно посмотрел на меня и выругался одним-единственным, но очень нецензурным словом. Он сидел, согнувшись в кресле, вцепившись левой рукой в кисть правой и производя впечатление человека, слишком занятого своими собственными неприятностями, чтобы его беспокоила боль, испытываемая другим.