Это было очень мягко сказано. Первый из вошедших в комнату людей чувствовал себя как дома в этой роскошной обстановке. Он был среднего роста, средней упитанности, в прекрасно скроенном смокинге. Во рту у него торчала длинная, как рука, сигара. Это ее аромат я почувствовал в воздухе, как только вошел в библиотеку. Ему было немного за пятьдесят, черные волосы, седые виски и черные, как смоль, аккуратно подстриженные усики. Лицо гладкое, темное от загара и без единой морщины. Это был бы идеальный для Голливуда актер на роль делового человека, деятельного, с отличными манерами, спокойного, вежливого и чертовски компетентного. Только когда он подошел ближе и я увидел его глаза и черты лица, я понял, что передо мной один из самых крепких и твердых людей из всех, кого я встречал: этот человек был крепким физически и обладал незаурядным умом. Такому человеку было не место среди актерской братии. С таким человеком надо быть постоянно настороже.
Характер второго человека определить было трудно. Еще труднее — четко обозначить черты его характера. На нем был мягкий фланелевый серый костюм, белая рубашка и галстук точно такого же оттенка, как и костюм. Немного ниже среднего роста, ширококостный, с бледным лицом и прямыми, гладко зачесанными волосами почти такого же цвета, как волосы Мэри Рутвен. И только если пристально вглядеться в лицо, становилось понятно, почему так трудно определить характер этого человека: его определяли не те черты, которые вы видели, а те, которые отсутствовали на его лице. Оно было совершенно невыразительным, глаза пустые. Таких пустых глаз я еще не видел никогда в жизни.
Характеристика «неопределенный характер» совершенно не подходила человеку, зашедшему последним. В этой библиотеке он смотрелся так же, как Моцарт смотрелся бы в клубе любителей рок-н-ролла. Лет двадцать двадцать два, высокий, худой, со смертельно бледным лицом и черными, как угли, глазами, которые, ни на минуту не оставаясь спокойными, перебегали с предмета на предмет, словно состояние неподвижности причиняло им боль. Они перебегали с одного лица на другое, как блуждающие огоньки осенним вечером. Я не заметил, во что он одет, видел только его лицо. Лицо наркомана, погрязшего в своем пороке. Если его лишить этого зелья хотя бы на сутки, он будет биться в истерике, словно в него вселились все дьяволы ада.
— Входите, мистер Вилэнд, — обратился генерал к человеку с сигарой, и я уже в десятый раз пожелал, чтобы выражение лица старого Рутвена не было столь непроницаемым. Он кивнул в мою сторону. — Это Тальбот, которого разыскивает полиция. А это мистер Яблонский, который задержал Тальбота.
— Рад познакомиться с вами, мистер Яблонский, — Вилэнд дружески улыбнулся и протянул руку. — Я генеральный директор строительно-производственной фирмы.
Он был таким же генеральным директором, как я президентом Соединенных Штатов Америки. Вилэнд кивнул в сторону человека в сером костюме:
— Это мистер Ройял, мистер Яблонский.
— Мистер Яблонский! Мистер Яблонский, — наркоман скорее прошипел, чем произнес эти слова. Его рука с удивительной быстротой нырнула в карман пиджака, и в ней уже дрожал пистолет. Он выругался, произнеся подряд три нецензурных слова, и глаза его стали стеклянными и сумасшедшими. — Два долгих года я ждал этой встречи… черт бы вас побрал, Ройял! Почему вы?..
— В комнате находится молодая леди, Лэрри, — я мог бы поклясться, что рука Ройяла не ныряла под пиджак или в карман брюк, и тем не менее в его руке тускло блеснула сталь пистолета, послышался резкий удар рукоятки по запястью Лэрри и оружие наркомана отлетело куда-то в угол. Такой ловкости рук мне еще не доводилось наблюдать!
— Мы знаем мистера Яблонского, — продолжал Ройял. Голос его был удивительно музыкальным, спокойным и мягким. — По крайней мере, его знаю я и Лэрри. Разве это не так, Лэрри? Однажды Лэрри отсидел шесть месяцев, как наркоман. А отправил его в тюрьму Яблонский.
— Яблонский отправил… — начал генерал.
— Да, Яблонский, — Ройял улыбнулся и кивнул в сторону огромного человека. — Имею честь представить: детектив в чине лейтенанта Герман Яблонский из уголовной полиции Нью-Йорка.
Глава 4
Наступила тишина. Она все длилась, длилась без конца. Такую тишину называют гробовой. Меня это известие не встревожило, но, что говорить, я был удивлен.