Оказалось, что шериф не был безоружен, как я предполагал: он потянулся за пистолетом. Его движение было не таким быстрым и незаметным, как учило кино моей юности. Длинные борта легкого пиджака мешали движению руки, мешал и подлокотник соломенного кресла. Прошли целые четыре секунды, прежде чем его рука коснулась рукоятки пистолета.
— Не надо, шериф! — проговорил я. — Пушка в моей руке нацелена верно.
Но храбрость, вернее, безрассудная храбрость маленького мужчины была обратно пропорциональна его росту. По решимости в глазах, по губам, слегка приподнятым над плотно сжатыми пожелтевшими от табака зубами, я понял, что остановить его может только одно. Вытянув руку на всю длину, я поднял пистолет так, что его ствол мой глаз и рука шерифа оказались на одной линии, — в точную стрельбу от бедра верят только дураки. Как только рука шерифа показалась из пиджака, я нажал на курок.
Эхо выстрела из тяжелого кольта, увеличенное во множество раз отражением от стен небольшого судебного зала, заглушило все другие звуки, в том числе возможный крик шерифа. Не было понятно: то ли пуля пробила шерифу руку, то ли она попала в револьвер и рикошетом отскочила от него. Все, кто был в зале, могли быть уверены только в том, что видели собственными глазами. Правая рука и правый бок шерифа конвульсивно задергались, револьвер, несколько раз перевернувшись в воздухе, отлетел назад и упал на пол в нескольких сантиметрах от испуганного репортера.
А мой кольт был уже нацелен на человека, стоящего у двери.
— Иди-ка поближе к нам, приятель, — пригласил я. — У тебя такой вид, словно ты решил позвать кого-нибудь на помощь.
Я подождал, пока он прошел полпути до прохода между рядами, потом быстро повернулся вокруг своей оси, услышав какой-то шум за спиной.
Торопиться было незачем. Полицейский был уже на ногах, но, согнувшись вдвое, одной рукой держался за живот, а другая свисала почти до пола. Потом он затрясся от безудержного кашля и, хватая ртом воздух, стал раскачиваться из стороны в сторону, пытаясь унять боль. Вскоре он медленно выпрямился, на его лице не было страха, на нем были написаны только боль, ярость, стыд… И решимость победить или умереть.
— Отзови своего сторожевого пса, шериф, — отрывисто бросил я. — А то он может серьезно пострадать
Шериф злобно посмотрел на меня и выругался одним-единственным, но очень нецензурным словом. Он сидел, согнувшись в кресле, вцепившись левой рукой в кисть правой и производя впечатление человека, слишком занятого своими собственными неприятностями, чтобы беспокоиться о других.
— Отдай мой пистолет, — прохрипел полицейский. Голос его осип, и эти слова дались ему с величайшим трудом. Шатаясь, как пьяный, он сделал один неверный шаг вперед и был уже в двух метрах от меня. Совсем молоденький паренек: ни днем больше двадцати одного года.
— Эй, судья! — крикнул я.
— Не суйся, Доннелли! — рявкнул судья Моллисон, сбрасывая шок своего первого оцепенения. — Не смей, говорю тебе. Этот человек — убийца. Ему терять нечего. Ему ничего не стоит прикончить и тебя. Стой на месте и не ерепенься.
— Отдай мне пистолет, — повторил полицейский, словно судья Моллисон говорил не с ним, а сам с собой. Предупреждение Моллисона не возымело на парня ни малейшего эффекта. Голос. Доннелли был деревянным и бесстрастным. Это голос человека, решение которого уже не зависит от его воли, это уже было не решение, а единственный смысл его жизни.
— Стой на месте, сынок, — спокойно сказал я. — Судья сказал истинную правду — мне терять нечего. Один шаг вперед, и я выстрелю тебе в бедро. Ты имеешь хотя бы малейшее представление о том, что может натворить свинцовая пуля с мягким наконечником и низкой скоростью полета? Ты слышишь, Доннелли? Если эта пуля угодит тебе в бедро, она так разворотит его, что ты станешь таким же калекой, как я, и будешь хромать до конца своих дней; если же она попадет в бедренную артерию, и глазом не успеешь моргнуть, как истечешь кровью… Да стой же ты, дурень!