— Черт возьми, — стонала я. Пол становился похожим на место, где произошла автокатастрофа. Как я смогу смыть с пола кровь? Да никак не смогу. Я должна буду удрать из Парижа, прежде чем обслуга поймет, в чем тут дело.
Какую, однако, чертову кучу барахла я таскаю в своем чемодане! Могу я использовать свои стихи как гигиенические салфетки или нет? Очаровательный символизм. Но, к сожалению, они ни хрена не впитывают.
О, а это что такое? Одна из футболок Беннета. Я сложила ее как пеленку и заколола одной (всего одной!) английской булавкой, чтобы она держалась на мне хоть как-то. Но как я собираюсь уезжать из Парижа с этой пеленкой? Ведь мне придется идти на полусогнутых. Все подумают, что я хочу писать. О Боже — преступления не искупаются! Ну вот, недавно еще думала, что вынашивать ребенка неизвестно какого цвета — это и будет моей расплатой за бегство с Адрианом, а теперь сама обряжаюсь в пеленки. И почему мои страдания не могут быть благородными? Когда другие писатели страдают, они делают это так красиво, так эпически, или космически, или авангардно, а когда я — то дешево, как в плохом фарсе.
Я проковыляла в коридор в своей замечательной куртке, держа колени сомкнутыми, чтобы пеленка не спадала. Затем я внезапно вспомнила, что все, что стоит между мной и нищетой, находится в сумочке: паспорт, карточка «Америкэн Экспресс» и т. д., и поковыляла обратно. Затем — снова в коридор, колени сомкнуты, ноги босые, сумочка прижата к груди — схватилась за ручку туалетной комнаты и начала скрестись.
— Un moment, s-il vous plait [62].
Мужской голос. Американский акцент. В августе, наверное, ни один француз не приближается к Парижу больше, чем на милю.
— Все нормально, — сказала я, придерживая свою пеленку.
— Je viens, je viens, — пробормотал он.
— Je suis Americaine!
— Pardon? [63]
Забавно! Никто из нас не знал, как себя повести, когда он наконец выйдет. Я решила быстро спуститься в туалет на нижний этаж. Итак, я снова захромала по винтовой лестнице. Туалет там был свободен, но бумаги не было, так что придется спуститься еще ниже. На деле все оказалось не очень сложно. Какую приспособляемость мы демонстрируем в моменты стресса! Как тогда, когда я сломала ногу и принимала невероятные позы, чтобы выбрасывать вперед свою резко удлинившуюся конечность.
Voila! Бумага! Но какая жесткая! И вообще: этот туалет более всего напоминает средневековый каменный мешок, а бумага — клопов, скачущих в нем. Я заперла дверь, с трудом распахнула окно и вышвырнула кровавую футболку Беннета во двор (немедленно подумав о симпатической магии и всех племенных обычаях, упомянутых в «Золотой Ветви»… что если какой-нибудь злой колдун найдет футболку Беннета, пропитанную моей кровью, и использует ее в заклинании против нас обоих?). Затем я села на унитаз и начала сооружать подобие гигиенической салфетки из слоев туалетной бумаги.
На какие нелепости толкает нас наше тело! Вот, например, тебя начинает нести в общественном вонючем туалете. Или эти чертовы месячные! Как противно и стыдно, когда у тебя под рукой нет «тампакса». Странно, что я не всегда думала так о менструации. Я с нетерпением ожидала свои первые месячные, прямо таки жаждала их, хотела, молилась о них. Я сосредоточенно разыскивала слова «месячные» и «менструация» в толстом словаре. Я повторяла такое заклинание: «Пожалуйста, сделай так, чтобы сегодня были месячные!» Или, если я боялась, что кто-нибудь услышит, я быстро проговаривала: «П.С.Т.Ч.С.Б.М., П.С.Т.Ч.С.Б.М., П.С.Т.Ч.С.Б.М.» Я напевала это, сидя на унитазе, протирая себя снова и снова, надеясь найти хотя бы крошечную каплю крови. Но ничего. У Рэнди были месячные (или «недомогания», как говорили моя свободная мама и бабушка), и у всех девочек в моем седьмом классе. И в моем восьмом. Какие большие груди, и лифчики размера С, и кудрявые волосики на лобке! Какие волнующие обсуждения преимуществ тех или иных гигиенических пакетов и (для очень, очень смелых) «тампакса»! Я в них не участвовала. В тринадцать у меня был только тренировочный лифчик (тренировавший что?). И несколько отдельных коричнево-рыжих кудряшек (даже не белых, ведь все остальные волосы у меня белые), и информация, собранная из марафонских полуночных разговоров Рэнди и ее лучшей подруги Риты. Так что молитвы на унитазе продолжались. П.С.Т.Ч.С.Б.М., П.С.Т.Ч.С.Б.М.
И тогда, когда мне было тринадцать с половиной (сравнимо с десятью с половиной Рэнди), я наконец-то «заимела их» на «Иль-де-Франс» в самом центре Атлантики, когда мы возвращались en famille [64]из разрушительно дорогой (несмотря на маленькие налоги) увеселительной поездки по Европе.
Мы сидели вчетвером в отельной каюте около грохочущих двигателей (в то время как у родителей была другая каюта на нижней палубе) и внезапно я достигла женственности в двух с половиной днях пути от Гавра. Что делать? Лала и Хлоя (которые занимали смежные койки) не должны были ничего заподозрить — они были, как полагала моя мать, слишком молоды — так что я и Рэнди совершили несколько очень законспирированных походов в аптеку за всем необходимым и тайком обследовали всю каюту, ища, куда это спрятать. Конечно, я была в восторге от своей новой игрушки и своих новых ощущений, принадлежности ко взрослому миру, так что я меняла свой «котекс» не меньше, чем двенадцать раз на дню, используя едва ли не быстрее, чем мы могли покупать. Истина раскрылась, когда стюард (замкнутый француз с лицом Фернанделя и характером кардинала Ришелье) обнаружил, что туалет весь забит и протекает. До той поры я совсем не чувствовала себя подавленной из-за менструации. Только когда стюард (которого вовсе не смущало его стремление проникнуть в туалет, который примыкает к девичьей спальне) начал вопить на меня, я присоединилась к строю потенциальных радикалов.
— Что вы класть в стуличак? — вопил он (или что-то в этом роде). И затем он заставил меня смотреть, как он выуживает распавшиеся клочки «котекса». Возможно ли, что он действительно не знал, что это такое? Или он хотел меня унизить? Или это проблемы языка? (Commet dit-on Kotex en francais? [65]) или он выплеснул свою фрустрацию на мои менструации? Я стояла рядом, краснея и бормоча «аптека, аптека», что (как я подозреваю теперь) является французским словом.
Между тем, Лала и Хлоя надрывали животики. (Они знали, что это нечто грязное, даже если и не понимали деталей. Они, конечно же, знали, что что-то не так, если я бегаю в ванную комнату по двенадцать раз в день и если этот страшный человек вопит на меня). Мы плыли к Нью-Йорку, оставляя хвост кровавых «котексов» рыбам.
В мои тринадцать лет «Иль-де-Франс» мне казался самым романтическим кораблем на свете, потому что о нем упоминалось в «Этих глупых вещах» — мечтательной романтической песне (которую исполнял мой мечтательный отец на фортепиано):
Пианино звучит в соседней каюте
Эти неловкие слова, что я говорю тебе.
Они идут из самого сердца…
(Вот какая поэзия мне нравилась!) В этой песне строка: «Иль-де-Франс» и чайки вокруг…» мечтательно повторялась. Вряд ли я представляла тогда, что чайки должны нырять за моими «котексами». И вряд ли я представляла себе, что буду плавать на этом «Иль-де-Франс», который будет, с изношенными до невероятия двигателями, мотаться по воде, как старое корыто, наводя почти на всех пассажиров морскую болезнь. Стюарды теряли разум. Столовая пустовала, и звонки, требующие каютного обслуживания, звучали поминутно. Я вижу себя, тринадцатилетнюю пухлую коротышку, сжимающую пакет, полный «котексов», на ныряющей палубе, и кровоточащую всю дорогу до Манхэттена.
Леди и джентльмены, мои кровотечения.
Через полтора года я уморила себя чуть ли не до смерти, и мои месячные замерли. По какой причине? Страх быть женщиной, как записал доктор Шрифт. Ну, а почему нет? Хорошо. Я боялась быть женщиной. Не боялась крови (я это все предвкушала — по крайней мере до тех пор, пока не завопила, увидев), но я боялась всей чепухи, которая выходит вместе с ней. Боялась так же, как когда мне говорили, что, если я буду иметь детей, мне не стать художницей, как горечи своей матери, как бабушкиной увлеченности питанием и экскрементами, как когда некоторые вялые мальчики спрашивали, буду ли я секретаршей. Секретаршей! Я решила никогда не учиться печатать. (И никогда не училась. В колледже Брайан печатал все за меня. Позже я тюкала двумя пальцами или платила за перепечатку своих вещей. Ох, как это было неудобно для меня и приводило к лишним тратам, но что такое неудобство и деньги, когда речь идет о принципах? А принцип был следующий: я никогда не была и не буду машинисткой. Даже для себя самой, и неважно, что это облегчило бы мою жизнь).