- Смотри!
Справа спереди проявилась белая полоса, угрожающе ощетиненная частоколом торчащих заснеженных ледяных глыб; она надвигалась, росла, охватывая все пространство. Все сжались. Ну! Господи, пронеси!
Самолет пронзил эти глыбы, как иголка масло. Трахнуло внизу, казалось, под самым сиденьем что-то взорвалось, - и снова черный лед и несущаяся под ноги сетка трещин. В момент удара правая крыльевая фара погасла вместе с фюзеляжными; осталась одна левая, она все еще сиротливо светила. Бег не спеша замедлялся, машину развернуло правым крылом вперед, она мелко вибрировала и все катилась и скользила, скользила и медленно разворачивалась, разворачивалась и бесконечно, безостановочно, скользила по гладкому льду, как будто уносясь в вечность; из-под дрожащего пола доносились шипение и скрип заусенцев металла о лед. В салонах, скорчившись, сто пятьдесят живых людей ожидали смерти. Или жизни?
Справа в форточке, тускло освещенная отраженным светом, снова смутно проявилась полоса торосов, гораздо мощнее и выше предыдущей. В животе все заледенело. Бег машины замедлялся, но льдины все надвигались, неотвратимо, с неторопливой уверенностью палача. Не было сил уже смотреть, как приближается гибельный удар.
Неужели вот это - смерть?
Климов не закрыл глаз.
Оцепенев, он своими боками почувствовал, как где-то справа сзади него крыло со скрипом, не спеша, въехало в полосу торосов, уперлось в нее, и остаточная сила инерции, коверкая дюраль и сотрясая лайнер, иссякла. С короткой дрожью и скрежетом изувеченная машина развернулась вправо и остановилась, прижавшись боком к невысокой ледяной гряде. Правого крыла больше не существовало: сыграв роль буфера, оно превратилось в ком бесформенного металла.
Левая фара погасла. Только багровые сполохи невыключенного маячка периодически выхватывали из темноты зубчатую стену торосов.
Тишина. Приехали.
Все еще вращались электродвигатели насосов, гироагрегатов и вентиляторов, но привычное ухо воспринимало их слаженный гул как мертвую тишину.
В глазах капитана все померкло, только искры и круги, бесчисленные искры и желтые круги наплывали и наплывали откуда-то слева, уходили вправо и пропадали, чтобы уступить место следующим. Его понесло влево, влево, вниз, во тьму...
- Й-есть! - Витюха, выбросив вверх сжатые кулаки, вложил в этот крик всю радость, все счастье, все надежды вернувшейся жизни. Внутри бушевало: "Деточки, деточки мои... деточки!". Не чувствуя вкуса крови во рту, он обеими руками медленно начал стаскивать наушники, да так и замер вдруг, с закрытым ладонями лицом, согнувшись и уперев локти в дрожащие колени.
- Деточки... - плечи штурмана затряслись.
Утихали гироскопы, угасали отслужившие свою верную службу приборы. Кабина экипажа, напитавшаяся за эти два часа полета духом человеческих переживаний, еще жила своей особенной, гудящей, жизнью, но жизнь эта утекала, переливаясь в салоны с замершими и еще не верящими в чудо спасения пассажирами.
Димка, ошалевший от калейдоскопа событий, в момент посадки больно ударился локтем о правый борт, и это привело его в чувство. Все? Он оторопело оглядывался через плечо на свет и шум за спиной, морщился и тер руку. Потом до него дошло. Все! Они справились! Он справился! Он победил себя! Он помог капитану в самый решающий момент!
Он вслушивался в то новое, что разрасталось у него внутри после этого страшного полета. Предстояло разобраться во многих вещах... Но это потом. А сейчас всю душу заполнило одно безудержное чувство ликования: "Живой! Я живой!"
Это бывает с каждым, кто встречается со смертью лицом к лицу в первый раз.
Для Степаныча этот раз был далеко не первый. Он выключил насосы, отстегнул ремни, встал и, споткнувшись о стонущего на полу окровавленного человека, на подгибающихся ногах вышел в вестибюль. Мокрая форменная рубаха выдернулась сзади из штанов. В уголке на стульчике рыдала Ольга. Из салона на него смотрели десятки круглых, недоверчивых, ожидающих глаз.
- Все. Прибыли... согласно купленным... - Бортинженер не замечал, что его качает, он ухватился за проем в перегородке, судорожно шаря трясущейся рукой в попытке удержать равновесие, мимоходом сорвал с карниза в проходе занавеску, потом опомнился, шагнул к входной двери и навалился на рычаг: "Проклятая работа..."
Динамик над головой пилотов взволнованным голосом спросил:
- Девятьсот одиннадцатый! Девятьсот одиннадцатый! Вы сели? Вы живы?
Салон взорвался. Общий крик, визг, смех, слезы, топот, объятия, - все слилось в буйный, торжествующий шум внезапно воскресшего, вернувшегося бытия жизни. В ладоши никто не хлопал: животный страх смерти, мгновенно перешедший у людей в животную радость продолжившегося существования, напрочь отмел цивилизованные проявления благодарности; остался только вопль души.
"Живы! Мы живы! Я живу! Я, самый лучший человек на свете, - живу! Я вас всех люблю! Слава Господу! Ура!" - такие мысли фонтаном заливали сознание спасшихся людей и криком вырывались из пересохших глоток.
Кто же в такую минуту отдает себе отчет в своих действиях.
* * *
Ольге Ивановне никогда в жизни не доводилось поднимать руку на человека. Она сидела на откидном стульчике в вестибюле и горько плакала. Болела ушибленная грудь, саднило разбитое колено, ногти на руках были обломаны, окровавленные колготки порваны...
Она только что убила человека! Живого, страдающего человека, пассажира, которого по долгу службы и велению сердца должна была всячески оберегать и спасать в полете! Он заплатил свои деньги, доверил ей жизнь... Ну, напился до чертиков... так обстоятельства же...
Она представила себе будущее расследование, объяснения, суд... Неужели нельзя было обойтись без насилия, спросят ее. И что отвечать?
Страх предстоящей ответственности рвал сердце. Плечи старой бортпроводницы тряслись, она скорчилась на стульчике жалким, беспомощным комочком.
В безутешных рыданиях она и не заметила, что самолет давно уже не летит, а стоит неподвижно, что толпа ликующих пассажиров заполнила проходы и вестибюль. Морозный ветер ворвался через открытую входную дверь. Кто-то осторожно тряс ее за плечо, она подняла голову: женщины суетились вокруг, и сквозь туман сознания, отчаяние и боль стали пробиваться какие-то слова о помощи. Кто-то нуждался в помощи! Может, на борту есть пострадавшие, раненые?
Она вскочила, снова готовая помогать и заботиться, забыв о своем внешнем виде... да черт с ним, с видом... кто пострадавший? Сейчас... где аптечка...
Женщины держали под руки крутого. С разбитой головы капала кровь, текла по лицу, мутные глаза были бессмысленны, но на ногах он держался.
- Нажрался... со страху-то... Не пристегнулся, вот и выбросило, голову вон расшиб. Аж в кабину влетел!
- Живой! Дуракам и пьяницам везет! Неужели мы живы? Ой, я так испугалась, думала - все, конец... А как упали и покатились, поняла, что - все, жива! А думала - все...
- А я подумала...
Женщины, пережившие страх близкой смерти, теперь отходили душой и без умолку болтали, болтали, болтали...
Ноги Ольги Ивановны подкосились. Теперь ей самой нужна была помощь.
* * *
"Что - и это все? Конец? Кричат... дергают... Отстаньте... Дышать! Воздуху!" - Климов почувствовал, что сознание снова гаснет. Он понимал, что сейчас никак нельзя расслабляться, но накатила, навалилась и окутала теплая, отвратительная мгла, сквозь которую прорывались возбужденные реплики экипажа, несмелый робкий смех, шум в салоне... снова мгла... не поддаваться... держись, держись, старик...
В ушах отдавалось эхом: "девятьсот одиннадцатый, посадка на лед благополучно... координаты..." Потом: "Петрович! Петрович!"
Он понял, что самолет остановился, что его кто-то теребит, но главным в меркнущем сознании была тошнота. Тянуло на рвоту. Выйти на воздух... Климов рванул форточку - в кабину влетели клубы пара... хватанул ртом морозу, еще, еще... прояснилось. Он сбросил наушники, отстегнул ремни, потом, упершись в педали, кое-как отъехал с креслом назад. Голос неразборчиво говорил что-то ему над ухом, из салона слышен был нарастающий крик, перед глазами мелькали расплывающиеся лица, - капитан, расталкивая всех, рванулся в вестибюль, потом опомнился, полез назад к вешалке...