А Тулаев все думал о Прошке и легкую иронию в голосе начальника не заметил. Межинский принял это за собранность. Начальники у нас никогда не умели понимать подчиненных, хотя сами когда-то были подчиненными.
- В Тюленьей губе базируется не менее двух десятков атомных лодок. Есть среди них ракетные, есть торпедные. Часть выведена из боевого состава, находится в отстое. Все лодки - атомные... По последним данным, полученным от особого отдела флота, подозрительные лица в Тюленьей губе за последние две недели не появлялись. Так, мелочь какая-то. Пара торговцев прорвались со своим товаром в базу. Их удалили оттуда...
- А почему именно Тюленья губа? - так и не решив Прошкину судьбу, спросил Тулаев.
- Почему?..
Пальцы Межинского подвигали окурок по пепельнице. Окурок был большой, пепельница маленькая. Он никак не хотел весь ложиться на дно. Тогда он вдавил его, сплющив в блин. Окурок замер, превратившись в мостик от одного угла пепельницы к другому.
- Потому что именно в Тюленьей губе на трех атомных лодках служат однокашники Миуса по училищу.
- Что вы имеете в виду? - напрягся Тулаев.
Тяжко вздохнув, Межинский рассказал историю Бухгалтера о ночном рейде Миуса по квартирам тогда еще Ленинграда вместе со своими однокашниками.
- А это не зэковские байки? - засомневался Тулаев.
- Что ты имеешь в виду?
- Может, и не было никого вместе с Миусом в его ночных налетах?
- Лучше перестараться, чем недостараться.
- А других однокашников у него нет?
- Есть, - резко ответил Межинский и отодвинул пепельницу с дурацкой сигаретной диагональю. - Но в те базы поедут другие сотрудники нашего отдела.
- Понятно, - удивленно ответил Тулаев.
Оказывается, не он один ведет беседы тет-а-тет с Межинским в странном кабинете под табличкой "Техотдел". Это в какой-то мере даже расстроило, словно начальник долго и нагло врал и вот только сейчас сказал правду.
- Я думаю, Зак и его люди будут очень торопиться... Да, очень торопиться, - соглашаясь с собой, закивал седой головой Межинский.
- Почему?
Тулаев спросил то, что как раз и требовалось. Начальники любят, когда проявляются явные признаки того, что подчиненные глупее их.
- Миусу отказано в помиловании.
- Так уже ведь был отказ? - попытался вспомнить разговор с заместителем начальника тюрьмы Тулаев.
- Тогда был отказ от Верховного Суда. Сейчас - от президента... Все. Выше уровня уже нет.
- Зак знает об этом?
- Не сомневаюсь. Наверняка он знает и другое: теперь приговор могут привести в исполнение в любую минуту. Я сердцем чувствую, что они готовы пойти на любой теракт, чтобы спасти... Зак - горячо любимого братца, эта девица - любовника...
Под Тулаевым стал горячим стул.
- Неужели они решатся на теракт? - не поверил он.
- Решатся, - жестко ответил Межинский. - Неужели ты забыл, с чего все начиналось? С того, что Миус угрожал в адрес президента! Это были не шуточки. Я боюсь, что замысел чудовищнее, чем мы предполагаем. Если честно, я даже в идею с атомными лодками не верю. Да, не верю... Но проверить хочу!.. Знаешь, как звали Зака в военном училище, когда он был курсантом?.. Мюнхгаузен!.. Он всех поражал своей необузданной фантазией. Если бы не болезнь, он бы многого достиг. Активные люди всегда многого достигают...
Потом последовала загадочная фраза о "вечере", и они расстались.
Тулаев так долго думал, не стреляя, что его удивило молчание соседа слева. А им вновь оказался все тот же говорливый капитан, с которым они вместе когда-то испытывали новую модель пистолета "Гюрза". Тулаев повернулся к нему и увидел, что капитан, плотно прильнув к окуляру оптики, сладко спит. Приподнявшись над огневым рубежом, Тулаев рассмотрел других стрелков. Судя по всему, они выцеливали по последнему патрону. А сосед слева, скорее всего, уже всадил все свои пули в мишень и теперь, наслаждаясь паузой, сладко спал.
Опустив голову, Тулаев снова посмотрел на него и вспомнил, как тщательно их учили, не меняя выжидательной позы-лежки снайпера, ходить в туалет и по-маленькому, и по-большому. Но спать за "оптикой" не учили. Хотя лежа это делать было гораздо легче, чем ходить в тулает и по-маленькому, и по-большому.
Щека соседа побелела, упираясь в ствольную коробку, а обод оптического прицела прилип ко лбу, как будто на нем там появился третий глаз. У Тулаева возникло странное ощущение, что сосед отдаляется от него. Нет, он лежал все там же и никуда не двигался, но чувство плавного полета осталось. Или это Тулаев отдалялся от себя прежнего, тоже сонного и тоже не знающего, что существует мир наждаков и заков, миусов-фугасов и цыпленков?
Положив "винторез" на плащ-палатку, он сел и встряхнул головой. Наваждение исчезло. Сосед слева уже никуда не уплывал. Но ощущение движения осталось. Рядом с Тулаевым действительно спало его недавнее прошлое. А настоящее там, вдали, упрямо тащило заложника по фанерной мишени. Тащило, несмотря на две дырки в плече, от которых - хоть их и оценивали четверками, - бросил бы свою жертву любой здоровяк. Даже такой буйволино мощный, как Цыпленок.
Что-то новое, страшное, разбудило Тулаева, и он шагнул в него.
Игра в войнушку издалека превратилась в сражение, которое шло
совсем рядом, в опасной близости от тебя. Он впервые так плотно
увидел эту опасность. И будто впервые узнал, что есть
исключительная мера наказания.
Но почему впервые? Неужели до этого он не знал, что каждый живущий на земле обречен? Что исключительная мера наказания оглашается при первом крике младенца? Знал, конечно же, знал! Но думать об этом не хотел. Если долго об этом думать, то тогда еще додумаешься до того, что и сама жизнь исключительная мера наказания.
Пятерней Тулаев провел по мокрому лицу. Странно, но даже в наступившей спасительной прохладе ему стало нестерпимо жарко. Нет, жизнь - не исключительная мера наказания. Только дьявол может внушить такую мысль. Жизнь - это не только горе, но и счастье. Просто горе запоминается сильнее, чем счастье. Вот люди и горюют над жизнью. А она дана для другого, для совсем другого...
- Закончить стрельбу! - объявил подполковник после трех