Прошатался я в тот день почти до вечера. Проголодался. Поесть бы, но... Прежде я у Леха столовался. Сейчас: как- то неудобно. Без хозяина. Решил кое-что записать, да к Семену сходить. Жена у него хоть и злая, но голодным не отпустит.Только сел к столу - стук в дверь: Настя пришла.
- Что ж вы, Валя, кушать не идете? - с укоризною.
- Ах, - говорю, - Настенька! Совсем забыл!
Не поверила. Голову наклонила: улыбается.
Повечеряли. Вдвоем. А за чаем с брусничным Настя меня разговорила. Незаметно. Я ведь как решил: поем - и сразу уйду. Нечего на девушку тень наводить! А тут разлился соловьем. Снаружи уже звезды высыпали, а я сижу, чаек потягиваю, в глазки широко открытые гляжу, языком плету. Мне уж она и нравится стала: сам удивляюсь, отчего прежде я ее некрасивой считал? Чем бы закончилось - Бог ведает. Да постучали в окошко. Партнеры мои пришли: Семен с Саёнычем. Играть. Преферанс - дело такое: хоть вчетвером, хоть - втроем. Сунулись ко мне - нету. Ну и - на огонек. Что ж, пожелал Насте спокойной ночи - и пошли. Поиграли. Поговорили. Партнеры мои без Леха себя свободней почувствовали. Семен в игре наглеть начал. Саёныч вдруг, ни с того, ни с сего разошелся: как его женщины любят! Что же, может и любят. Лицо иконописное. Бородка светлая. Руки хорошей формы. Только ходят ходуном и чистоты не первой. А что бедолага так это ему в женских глазах только шарму прибавляет: не понятый жизнью человек.
- Игорь, - говорю, - Тебе сколько лет?
Зыркнул исподлобья:
- Тридцать восемь! А что?
На вид - старше. Соврал, или хмельная жизнь поизносила? И опять: про женщин, про крутизну свою. Я молчу: тема скользкая. Запросто человека обидеть можно. А вот Семен молчать не стал: начал дразнить да подзадоривать. Язык у Семена едкий, злой. Глаз цепкий. А тут еще проигрыш. Да и Саёныч его побаивается - чего стесняться?
- Бабник, - говорит,- а что ж ты дешевым котом вокруг Наськи ходишь? Как подступить не знаешь? Аль Леха боишься?
- Боюсь! - говорит. - Он ведь добрый-добрый - а убьет! Или жениться заставит...
- Так и женился бы! - и мне подмигивает. - А то вот Валек опередит!
- А правда,- говорю. - Что б тебе, Игорь, не жениться? Девушка славная...
Здесь, как в старину - двадцать лет разницы - не препона.
- Ха! - Саёныч подергал себя за бородку, а потом нашелся: - Глаз у нее дурной!
- Ум у тебя дурной! - отрезал Семен и опять мне украдкой подмигнул. - Кто тебе наплел?
- Да все! Бабка моя...
- Ща! Бабка! Значит так, Саёныч: Леха нет. Вернется сам знаешь когда. Вот и карты тебе. Струсишь - нет тебе больше моего уважения!
- Да она меня пошлет!
- Пошлет - с меня пузырь! Давай, Саёныч! Что кота за яйца тянуть? Как считаешь, Валек? Или сам на глазок взял? Видали, как ворковали?
- Хорош болтать! - говорю. - А тебе, Игорь, если девушку обидишь...
Оба они так и покатились.
- Сказал! - проговорил Семен, отсмеявшись. - Да она одной рукой Саёныча в узел завяжет, а другой козлинку ему причешет! Обидишь! Ха-ха! Давай, Саёныч, не брызгай! Пошли!
- Ну и валите! - говорю. - А я спать лягу!
- Спи, бугор! У тебя, небось, баб - шестью руками не перемять!
И принялся собирать карты. Сегодня он проиграл. Немного, рубля два. Но считать не стали. Саёнычу - до того ли? А мне наплевать. Словчил человек - да и Бог с ним! Моих там - копеек шесть. Так и уснул. И нисколько, клянусь, не ревнуя!
Уснул - проснулся. Как всегда: на озеро. Воротился, умял полбуханки хлеба с молоком теплым и опять ушел.
Побродил часа три - что-то мне не в кайф. Бывает, знаете, мучит что-то, свербит, а что - не поймешь. Воротился в поселок. Чувствую: неладно. Иду по улочке - навстречу никого. Но во дворах - недоброе какое-то шевеление. Пришел к подворью Лехову, калитку отворил - Настя. Мимо. На улицу. И тоже: ни "как погулялось?", ни улыбки даже. Зыркнула и отвернулась.
Вот тут мне совсем неуютно стало, хотя вины за собой не знал.
"Должно быть,- рассуждаю, - Игорь с Семеном что-то натворили, а мне - за компанию."
Пришел к себе - Семен!
Да такой, что мне худо стало: как на десять лет мужик постарел!
На столе - водка. Пустая почти бутылка. Глянул на меня: глаза красные, несчастные, как у собаки больной. И трезвые.
- Что ж ты, - говорю, - сам с собой водяру жрешь?
А он встает, берет молча из буфета второй стакан, еще один пузырь из сумки своей вытаскивает:
- Помянем,- сипит,- души грешные Игоря и Семена! - наливает по ободок и разом стакан опрокидывает.
- Ты что,- говорю,- охренел? Ты ж живой!
А потом смекнул, взял его за шкирку:
- Эй! Что с Саёнычем?
- Мертвый! - бормочет. - И я мертвый! Кончено. Кранты. Пей!
Думаю, спятил.
- Не буду я пить! - рычу. - Что ты такое мелешь?
- Правду!
Посмотрел злобно и тоскливо, взял стакан и выпил, как
воду пьют: в три глотка.
- Нету Саёныча! - и всхлипнул.
- Как - нету?
- Не... не знаю... - и, рассверепев вдруг: - Медведь задрал! В доме! И его и бабку! Понял?!
И заревел.
Дико так: мужик - плачет! Самому разнюниться впору. Так меня это поразило, что про Саёныча я сразу и не понял. А когда понял, сам не заметил, как свой стакан опростал.
Сел с Семеном рядом, обнял его, к себе развернул:
- Сам, что ли, видел?
А он мне, с яростью:
- А то как же! Хошь - и ты пойди, полюбуйся! Из района еще не приехали, не забрали! - И, поспокойнее: - Я ж его и нашел! Иди, погляди, коль интересно! Медведя видал?
- Ну! - говорю. А сам: как будто издали. Как будто - в стороне. Не я, а кто-то другой сидит на лавке, выспрашивает...
- Ну?
- Вот те и "ну"! Пришел я к нему, верней, ко двору бабкиному, вижу: забор за домом - в щепы, а в огороде - следы медвежьи. Огромные! От самого крыльца. Я в дом. А там... - помолчал. - От Саёныча, считай, одни куски остались... В кровище все... У бабки полчерепа снесено, скальп содран... Слыхал, как медведь бьет? То-то! Как глаза закрою - так все и стоит! Валька! Налей, корешок! Выпьем за душу грешную!