Обрыв.
Выпученные белки османского всадника, зависшего над Якобом. Ночной внезапный налет и странный меч с двумя клинками, параллельно растущими из широкой рукоятки. Меч для боя в темноте, когда нечетко видна голова врага. Меч сломался.
– Айя – ильлаа! – и быкоголовая булава рухнула сверху. Чугунный бык грустно глядел на лежащего юношу. Быку хотелось в стойло.
И гудела земля.
Обрыв.
– Хэй, торгаш, сколько просишь за эту дохлятину?!
– За этого богатыря? Двести дирхемов, уважаемый!
– Сними чалму, полей лысину! За такое состояние я куплю себе белую наложницу!
– Купи и его впридачу! Пока ты будешь заниматься наложницей, он займется твоей женой!
Драка. Мутная, бессмысленная базарная драка.
– Купи, капитан!.. Клянусь Каабой, галеры будут для него лучше райских садов! Купи…
Качались сходни. И качалось море.
– Харр! – рычала горилла на палубной надстройке, мерно ударяя колотушкой в малый медный гонг.
– Йаа – ах! – стонали полуголые гребцы, ободранной грудью наваливаясь на выскальзывающий рычаг весла.
И качалось море.
Обрыв.
Стонал капитан, изрезанный в плавильне портовой попойки. Жесткая ладонь ударила в затылок, и Якоб упал на колени у койки раненого.
– Лечи!
И он лечил. И качалось море. Больше его не приковывали к веслу.
Обрыв. Темнота.
Шторм. Табуны ржущих волн метались по вздувшимся водяным пастбищам, и озверевшее небо нависало над ореховой скорлупкой, подхваченной тысячами брызжущих смертей.
– Харр! – и палуба выгибалась спиной взбесившегося леопарда.
– Йаа – аах! – и весла лопались, не выдержав напора каменной воды.
И качалось море.
И кончалась жизнь.
Песок. Песок берега, любопытные крабы и вода в содрогающихся легких. И невесомые, невероятные контуры башен Города, встающего за грядой бурых холмов.
Человек встал, покачнулся и сделал шаг. Потом второй.
И Город пошел навстречу человеку.
…Якоб долго стоял на набережной, потом повернулся и медленно двинулся обратно. Через несколько минут он, неожиданно для себя, оказался на базарной площади, где, по уверению старожилов, сходились все улицы и переулки этого неправильного Города – хотя изредка, собравшись именно на базар, лекарь с трудом находил ее…
Пройдя площадь, он насилу отвязался от вечно пьяного рыночного сапожника Марцелла, долго втолковывавшего Якобу о преимуществах коронного удара римских легионеров – снизу вверх, коротким мечом, в подшлемный ремень – перед длинномерными македонскими копьями-сариссами. Периодически в пьяной болтовне сапожника проскальзывали такие подробности чуть ли не тысячелетней давности, что Якоба невольно начинал мучить вопрос: откуда всклокоченный опухший Марцелл мог все это знать?!.
Переулок закончился тупиком. Здесь никогда нельзя было быть уверенным, что идешь, куда надо. Здесь вообще ни в чем нельзя было быть уверенным. Даже в том, что тебе удастся уйти из Города – и не только потому, что за южными воротами почти сразу же начиналась пустыня, откуда регулярно налетали орды лохматых непонятных кочевников, расшибавшиеся о мощь крепостных стен; и не только потому, что с запада лежали горы, где, по слухам, водились великаны и колдуны, а на самом деле водились хмурые неприветливые горцы, без особого радушия относившиеся к горожанам. Нередко посланные на чье-то усмирение войска вообще не возвращались (война есть война!), или возвращались, но с совершенно другой стороны, усмирив, как выяснилось, множество никому не известных племен, и позаимствовав у них кучу никем не виданных трофеев. Трофеи поступали в казну, жалованье пропивалось выжившими, и все входило в прежнее русло.
Корабли тоже уплывали не всегда благополучно – что совершенно не печалило матросов, привыкших к удачной торговле, крепкому вину и умеренным ценам; и когда корабли все же уплывали, многие из команды оставались на берегу – и население Города пополнялось гордыми франками, педантичными бриттами, суровыми норманнами, светлобородыми россами и вспыльчивыми нумидийскими неграми – всеми, кому Город приходился по душе.
Как и Якобу…
Свернув в очередной переулок, совсем отчаявшийся лекарь неожиданно очутился перед собственной дверью. Некоторое время он ошалело взирал на нее, успокаивая дыхание и слушая кухонную возню проснувшийся жены. Жена ждала ребенка, и Якоб не хотел зря волновать ее.