Брат был отличник и любимчик учителей, мамы и ее подруг, но трусоват, хиловат — короче полезной функции «Старшего брата» в школе и среди моих друзей не играл, доброго совета по жизни дать не мог. Нельзя было у него спросить, как бы срубить бабла на сижки, как подкатить к девчонкам, не было смысла искать у него заступы при конфликте со старшими пацанами… Но уважения и подчинения он требовал. Когда хочешь, чтоб тебе подчинялись, а при этом не можешь ни вдохновить, ни помочь, ни ударить — это причина краха многих политических режимов и гражданских войн. Такая война и шла у нас год за годом, пока не пришла к неожиданному исходу — каждый получил, что хотел. Он больше всего дорожил расположением мамочки — стучал ей на меня, выписывал в школе из журнала мои тайные двойки, расспрашивал учителей про мои косяки и докладывал дома во всех подробностях. Когда нечего было стучать — бессовестно врал. Мать скоро меня возненавидела, считая чуть ли не порождением дьявола. Отец едва терпел. Возможно, было надо бороться за их внимание, одобрение, но отвратительна была даже мысль войти в его игру по его правилам, начать врать и плести подставы. Со временем, стал чувствовать, они все втроем уже против меня, и бороться уже не за что, они сами становились омерзительны. Как можно верить во все это про меня? Или им так удобней? Короче, было не больно их терять. Реально невыносимо, унизительно и мерзко было терпеть его присутствие, знать, что вот прямо сейчас он готовит про меня пасквиль, и, видимо, уже сам верит в свое вранье.
Однажды случилась мода на церковь и нас потащили креститься. Я не хотел, но мне объяснили, что я вовсе не обязан верить или даже думать об этом, вовсе ни к чему поститься перед крещением. Просто наври попу, что не кушал, и придумай для исповеди любой грех, — сделай маме и крестным приятно. Вот так я и ляпнул попу, что не люблю своего брата. Дед в нелепом прикиде, затупил на пару секунд, видимо, не привык вот так вот — фигак и правда. Потом забубнил что-то типа, ты же должен, ну ты что… надо любить, нельзя так. На этом божья помощь в этом деле закончилась.
А мне пришлось признать поражение в борьбе за жизненное пространство в нашей комнате и место рядом с родителями. Никакой детской тусни во дворе и в школе не было, но в подвальчиках тусня была. Там и сижки, и кола, и правильный музон в магнитофоне. Нравы, конечно, пожестче, и шуточки иногда на грани. Но там было лучше и интересней, и никто там не был за старшего, каждый сам за себя. В мире творилась какая-то хрень, рушились державы и судьбы, ездили на черных тачках парни в кожанках с автоматами. Мы, 14-летние пацаны, мотались в город, покупали в ларьках, на рынках, в магазинах сигареты и шмотки, сдавали в комиссионки или просто продавали ларечникам в других концах города, что-то умудряясь наварить для красивой жизни. Вечером шли в кафе, смотреть видик про Шварценеггера и «Звездные войны», пить колу и курить, понтоваться перед девчонками.
Время летело, как-то срослось все прям в сказочный вечер — с товарищем сняли двух офигенских девушек, с которыми все шло как по маслу, на дворе была зима, надо было где-то отвиснуть. Как раз у меня дома не было родителей, пошли ко мне. Брат торчал в «нашей» комнате, и мы в итоге заперлись в комнате родителей. Я помню, как целовался тогда, это был первый раз. Она была супер, из хорошей семьи, умненькая, модельной длинноногой внешности, не шлюха, но и не стесняшка. Мы смеялись, обсуждали что-то милое, радовались каждой секунде этого вечера, казалось, на нас упал свет от каких-то самых прекрасных звезд, я видел в ней и в себе восхитительное волшебство. У меня словно вырастали крылья, пока я не услышал — за стенкой брат звонил по телефону родителям. Мол мы тут пьяные вдрызг притащили проституток и трахаем их на кровати родителей… Все вдруг погасло, меня затрясло, я отстранился от нее, рванув дверь влетел к нему в комнату. Он тощий, хлипкий не отвечал и почти не защищался, а я бил со всей дури, с разворотом плеча и всем телом. В лицо, в живот, под грудь, опять в лицо. Он упал на кровать, от него шел неприятный запах, глаза застыли в испуге и изумлении, я боролся не с его блоками или контрударами — их не было, а с собственным омерзением, снова и снова пробивая кулаком в лицо, чувствуя отвратительную кожу, кости… Как минуту назад через меня шел свет звезд, теперь перла неостановимым потоком какая-то горячая черно-кровавая лава из вулкана.
Вот оно что… Это же был первый раз, когда я ударил человека. Это первая кровь, что я пролил.