— Если честно, сам бы не догадался. Я‑то ее больше тридцати лет не видел или около того.
Перепахин приподнял бутылку, прикинул, сколько осталось. Потянулся было к стакану, но задержался, поставил бутылку и стал настойчиво затыкать ее пробкой, которую вытащил из кармана. Пробка от большей бутылки не поддавалась.
— Вот и молодец, — одобрил я.
Странно, но после того, как он выпил, Женька стал потише.
— Скучно с тобой. Не побеседуешь. Все ты сбиваешь. То про одно, то про другое. Зачем ты про Ленку спросил?
Он все‑таки был пьян, и изрядно. Ведь я ничего не спрашивал.
— По–моему, я только упомянул, а ты откликнулся сам.
— Ну и что?
Это "ну и что?" он произносил не реже, чем Вадим "ладно".
— Ничего.
— А врешь зачем?
Я был поражен.
— Я вру?
— Конечно. Ты с Сергеем дружил?
— Еще бы.
— Вас же водой было не разлить.
— Не понимаю.
— Врешь. Не мог ты про Наташку не знать, а говоришь — тридцать лет, тридцать лет…
"Никто никогда не будет любить тебя так, как я…"
Неужели?
— Ты что‑нибудь знаешь?
Перепахин вместо ответа принялся снова за бутылку Наконец он водворил пробку в горлышко и опустил бутылку туда, откуда и достал, в недра ободранного пальто.
— Не по мне эти фокусы. Ты не знаешь, что я знаю, что ты не знаешь…
— Сергей был влюблен в Наташу?
— Все может быть, все может быть, ну а пока, — ответил он Сергеевой поговоркой и добавил: — Пока!
И встал с не меньшей поспешностью, чем Вадим.
— Постой! Куда ты заспешил?
Он, не садясь, наклонился через столик.
— А ты пить со мной будешь?
— Зачем тебе это?
— Нуждаюсь. Душа требует общения.
Однако такого рода общение я позволить себе не мог.
— Ну, что поделаешь…
— Тогда пошел…
Я не понял, он пошел или я "пошел". Оказалось, что он. Женька, чуть качнувшись, шагнул в сторону ступенек.
— Вперед и выше!..
— Погоди.
Мне показалось, что он может упасть на этих неудобных ступеньках. Но Женька быстро прошагал вверх, и я догнал его уже на улице.
— Ты куда? Я провожу тебя.
— До вытрезвителя?
— Зачем он тебе?
— Потому что я алкоголик, — ответил он с исчерпывающей полнотой.
Что было мне сказать! Согласиться или возразить — одинаково бесполезно. Я чувствовал его твердое намерение пить до той точки, когда человека подбирают там, где ему окончательно отказали ноги.
— Пойди домой, поспи.
— Да я встал час назад. И при деньгах я сегодня. Дома у меня все отберут. Нет уж, только на линию огня!
Шагал он быстро и этим сохранял равновесие. Я с трудом поспевал за ним. А он как шел, так и остановился. Схватился за дерево и прекратил свое поступательное движение. Я проскочил по инерции вперед и вернулся.
— Ты зачем за мной ходишь? — спросил Женька недружелюбно.
— Думал проводить тебя домой, но если не хочешь.
— Не хочу.
— А мне бросать тебя в таком состоянии не хочется.
Женька захохотал.
— Прекрасное состояние. Прекрасное… Мне декабрь кажется маем… Отчего, как в мае, сердце замирает? Отчего? В молодости от любви. В старости от спазма кор… кр… коронарных сосудов. Ну и что?
— Пойдем домой.
Но он не слушал меня.
— Конечно, Сергей любил Наташку. Жутко. Тогда у него сердце еще замирало. А теперь замерло. А ты врешь, что не знал.
— Зачем мне знать? Не говорил он мне. Сам‑то ты откуда знаешь?
— Я знаю.
Конечно, разговор с пьяным Перепахиным развивался по своим непредсказуемым законам. Скорее всего его следовало прервать, но я продолжал. Не потому, что рассчитывал узнать нечто неожиданное, а просто никак не решался оставить его одного на улице.
— Ты же не учился с нами. А потом она уехала. После смерти Михаила. Это я помню. Ты и Михаила знал?
Он оторвал руку от дерева и утвердился на ногах.
— Кого?
— Михаила.
— Такого не знал.
Это было явное вранье. Сергей не мог не познакомить его с Михаилом. Может быть, устыдившись, Женька отвернулся.
— Женя! Пойдем домой.
— Вот привязался, как пьяный к электричеству… И что тебе нужно? Зачем мне твой Михаил? А Наталью я знал очень просто. Ее родня у нас во дворе жила. А она у родни… Очень просто.
Действительно. А еще: мир тесен.
— И дочку ее, Лену, я знаю.
— А зятя?
Я спросил сам не знаю почему. Как‑то автоматически.
Но Перепахин отреагировал почти трезво. Правда, чтобы ответить, ему пришлось снова опереться. На этот раз плечом.
— Кого еще?
— Вадима.
— Хлюст.
"Я или Вадим?.."
— Ты‑то откуда его знаешь?
"Кажется, все‑таки он хлюст, а не я".
— Обращался он ко мне…
Говорить не хотелось, я считал, что Женька в его состоянии все равно сути дела не поймет. Но я ошибался.
— Вот хлюст.
— Почему?
— Раз обращался. Он так просто не обратится, а потому что хлюст.
Слово это ему положительно нравилось.
— Он хотел, чтобы Полина Антоновна их с Леной на квартиру пустила.
— И пустит.
Уверенность эту я отнес на счет опьянения.
— Отказала она.
Женька протянул руку и повел пальцем у меня перед лицом.
— Не верю.
— Сказала она.
— Кому?
— Мне.
— Ха–ха–ха! А ему не скажет.
— Да почему?
— Потому что хлюст.
Тут мне пришлось его поддержать, вернее, снова прислонить к дереву, от которого он неосторожно отделился.
— Чем же он ее запугать может?
— За–пу–гать? — Женька так и произнес это, по слогам, и с каждым слогом лицо его менялось, становилось отчужденным и… более трезвым. — А кто сказал "запугать"? — спросил он, выпрямляясь. — Я сказал — хлюст.
Я почувствовал предел.
— Слушай… Бог с тобой. Ты пойдешь домой?
— Нет.
— Тогда держись покрепче за дерево. Я ухожу.
— Уходит от берега ястреб морской, а девушка машет рукой… Я не говорил запугать. Просто что‑нибудь скажет… И все дела. Седина в бороду, а бес в ребро.
— Какое еще ребро?..
— Например, ребенок у Ленки будет.
Я ахнул.
— Сергеев?
— Она на маму похожа…
Тут я просто схватил его за края расстегнутого пальто.
— Что ты знаешь?
— Что? Все.
— Про ребенка!
— Ребенка не будет.
Я разжал руки.
— Ну, Женька…
— Коля! Поезжай на море.
"И этот меня отправляет", — подумал я с досадой, не подозревая, что слышу это пожелание сегодня не в последний раз.
Он сделал неуверенный шаг в сторону от дерева, "закрепился" в этой позиции и вдруг зашагал быстро и почти устойчиво, потому что сумел на ходу обернуться и крикнуть мне:
— А Михаила я не знал.
Глядя ему вслед, я с сожалением думал, зачем так не вовремя сошел с поезда и попал в этот перепутанный клубок трудных и ненужных мне отношений. И еще испытывал естественную жалость к пожилой женщине, чьи последние, может быть, дни будут отравлены, чем‑то бездушным, корыстным и нечистоплотным…
Вспомнился и Михаил, от которого так упорно, с пьяной бессмысленностью открещивался Женька. "Его‑то жена жива?"
Эту женщину я не знал совсем. Появление ее на похоронах Михаила было полной для нас неожиданностью. Правда, он был старше нас с Сергеем, и в армии служил, и даже конец войны на фронте захватил. Впрочем, в числе героев он себя никогда не заявлял. Тогда героев войны было много, и никто особенно не выносился. Считалось, что долг выполняли, и вернувшиеся даже какую‑то неловкость испытывали перед вдовами и сиротами, чьи мужья и отцы полегли навеки. Само слово "ветеран" не вошло еще в употребление. Короче, Михаил был для нас просто парень постарше, который все еще ходил в гимнастерке да носил конспекты не в портфеле, а в старой полевой сумке.
И все‑таки "постарше" значение имело. И в личных делах он обладал опытом, нам незнакомым, и давал понять, что опыт этот серьезный.
Впрочем, в повседневном поведении Михаила опыт этот заметно не проявлялся. С девушками он держался простого, шутливо–снисходительного тона, особенно на вечерах с танцами: куда уж мне, старику?.. Разве что на "белое танго" откликался, а сам особенно не активничал, больше с ребятами, компанейски.