Лена понимала, наверное, мое состояние.
— Хотите, пойдем пешком? Это не так далеко, если по набережной.
— Да, да, конечно, — обрадовался я.
Мы молча прошли пару привокзальных кварталов и вышли к реке. Когда‑то она несла воды у самой каменной стенки, и тогда набережная называлась набережной по праву, то есть находилась на берегу. Теперь положение изменилось. Река ушла, обмелела или сменила русло, оставив у стенки обширное песчаное пространство, недавно засаженное молодыми деревцами. В осенний день они смотрелись приятно, с золотым отливом. "Когда они подрастут, здесь будет обыкновенная парковая аллея, которую по привычке еще долго будут величать набережной", — думал я, отвлекаясь от мыслей о предстоящей встрече. Отвлекался, конечно, неправомерно, потому что следовало посоветоваться, как себя вести, распределить роли, ведь она просила меня сказать о смерти Сергея. Тогда просьба не показалась мне сложной, теперь дело выглядело иначе.
— Вы по–прежнему хотите, чтобы именно я сообщил о смерти Сергея Ильича?
— Я хочу больше, — сказала Лена и остановилась.
Мне тоже пришлось остановиться. Вдали между деревьями поблескивала полоска ушедшей от нас сузившейся реки.
— Да, пожалуйста, — отозвался я, вспоминаю поговорку о грузде, попавшем в кузов.
— Если можете… Я прошу вас. Зайдите один.
— А вы?
— Тут рядом автовокзал. Я уеду. Назад.
Невольно я улыбнулся. Мы, кажется, поменялись ролями. Недавно я собирался покинуть ее приблизительно таким же образом.
Однако ее решение показалось мне более разумным. Во всяком случае, меня оно устраивало. Прийти и говорить вместе было бы тяжелее для обоих.
— Я уеду, — повторила Лена, сламывая с дерева засохшую веточку. — А вас я прошу… Скажите матери, что я все знаю.
До этого она говорила только "мама".
"Ну, совсем хорошо!.."
— Сама я не набралась смелости. Поэтому и прошу вас. Пусть знает, что я знаю. Может быть, она станет терпимее к Вадиму.
Я колебался.
— Но если вам трудно…
— Ничего. Я попытаюсь.
— Спасибо.
— Я провожу вас до автовокзала.
Лена не возразила, и мы опять пошли молча. На площади, откуда отправлялись автобусы, женщины продавали цветы. Я взял несколько белых астр, половину протянул Лене.
— Спасибо. Скажите маме, что у меня все в порядке. И вот еще передайте, пожалуйста.
Это были какие‑то бумаги, завернутые в газету.
— Передам.
— Вы найдете дорогу?
— Найду.
— Счастливо. Я позвоню вам.
— Хорошо, — кивнул я, позабыв, что перебрался к Мазину.
К дому Наташи я шел тихой улицей, где старые деревья выстроились рядами вдоль еще более старых, поблекших особняков, когда‑то принадлежавших зажиточным владельцам, а потом превращенных в общий городской жилфонд. Фонд этот порядком обветшал и понемногу сносился. На его месте возникали панельные дома, почему‑то выходившие на улицу торцом, а не фасадом. В одном из них и жила Наташа. Все было, как положено: овощной магазин в первом этаже и детская площадка во дворе. На площадке здоровые мужики забивали "козла".
В подъезде я справился со списком жильцов и поднялся на пятый этаж. Дверь отворили сразу, не спрашивая.
"Дочку ждала", — подумал я, разглядывая Наташу.
Конечно, я не узнал бы ее, встретив случайно на улице. Но я был достаточно подготовлен к встрече.
— Здравствуй, Наташа.
Полная женщина в фартуке держала, разведя в стороны, руки, покрытые мукой, и с недоумением смотрела на меня. Она‑то подготовлена не была.
— Не узнаешь?
Я взглянул на себя ее глазами, увидел грузного немолодого человека с почти белой головой, и стало грустно.
— Коля?..
Сразу полегчало. Раз узнала, значит, в памяти ее я не чужой, значит, и говорить будет легче.
— Он самый.
И я протянул через порог цветы.
— Что ты! Вот чудак. Да ты войди сначала.
Я вошел.
В квартире было, как во многих современных квартирах — полированная мебель, немецкие обои, но и отличалась она чем‑то, какой‑то заметной добротностью и порядком. Видно было, что многое здесь сделано своими руками. "Мужчина в доме", — вспомнил я. Однако рассматривать подробно было некогда.
— Не ожидала?
— Нет. Как это ты собрался?
— Так уж получилось. Заехал родные места навестить, а тут такое разное…
— Да ты будто оправдываешься. Молодец, что тряхнул стариной. Я тебя с дочкой познакомлю.
Наташа глянула на часы с некоторым беспокойством.
— Сколько сейчас? Ты электричкой?
— Да.
— И она должна. Видно, в магазин забежала.
Вот так, без раскачки, и пришлось говорить.
— Лена не приедет, Наташа.
— Что? Откуда ты знаешь? Ты знаешь Лену?
— Да, у Полины Антоновны познакомились.
Она не обратила внимания на то, что я не назвал Сергея.
— Почему же не приедет?
Собственно, об ответе на этот естественный вопрос мы с Леной договориться не сообразили. И я сказал то, о чем, может быть, следовало сказать чуть позже.
— Там неприятности, Наташа.
— У Лены?
— Не волнуйся. Нет.
А сам волновался и выражал свои мысли не лучшим образом.
— Видишь ли, Сергей умер, Наташа.
Она еще стояла посреди комнаты с цветами. Я сказал и повернулся к окну, чтобы не наблюдать за ней в эту минуту. Но ничего необычного не произошло.
— Как это случилось?
— Сердце. Неожиданно.
— Как жаль! Так рано.
И все. Обычная, в сущности, реакция на неприятное, но не поражающее болью известие. Так она могла отозваться и на мою смерть.
"Все проходит, — подумал я, несколько обиженный за Сергея. — Прав он был в дневнике. Она его не любила. А Лена?.."
Хотелось, как говорится, закрыть тему. Не углубляться. Но Лена просила сказать… И Мазин просил слушать. И куда девался алкоголик Перепахин?
— Для меня это был удар.
— Еще бы. Вы так дружили.
— И Лена переживала.
— Понимаю. Она к нему так относилась… с трепетом.
— Да. Именно так.
Я произнес эти слова со значением, хотя и считал, что отношение Лены к Сергею более противоречиво. Но я хотел оттолкнуться от них.
— И с диссертацией, наверно, усложнится, — добавила Наташа, снова покоробив меня будничностью слов.
— С работой утрясется. После Сергея осталось много материалов. Она сможет их использовать.
— Как использовать? Разве это этично?
Это был вопрос учительницы, человека, который десятилетиями учит не только предмету, но и честности, добру.
— Он был бы рад передать ей все это.
— Ты уверен?
Наконец‑то в ее тоне определилось отношение к Сергею. Сомнение в его чувстве.
— Да, я уверен. И Полина Антоновна. И Лена тоже.
— О!.. Сколько вас. Я поставлю цветы.
Наташа вышла с вазой и цветами, чтобы набрать воды. Я ждал. Она вернулась.
— Ты в последнее время редко видела Сергея?
— Очень. Жизнь заматывает. Дела, суета. Да и жили в разных городах, хоть и неподалеку. Но я его помню, хорошо помню. Эта смерть ужасна. Кто бы мог подумать, что в нашей группе он будет один из первых…
Пакет, переданный Леной, я все же держал в руке.
— Что там у тебя? Положи куда‑нибудь.
— Это Лена… Передала тебе.
Я не знал, что в пакете, но, судя по форме и размерам, предположил, что там фотография, та самая, что Лена взяла у Полины Антоновны.
— Она еще просила сказать…
Я протянул пакет.
— Что?
Наташа держала пакет, но не спешила развернуть газету.
— Она все знает.
"Ну, вот. Рубикон позади".
— О чем ты?
— О Лене.
— Да погоди с Леной. Сам‑то ты как? Где? Что? Кто? Я ведь о тебе не знаю.
Но Рубикон уже был позади.
— Обо мне потом. Я хочу выполнить ее просьбу. Сначала. Это деликатный вопрос, и лучше покончить с ним поскорее. Она просила. А я своим случайным приездом попал в целую историю, втесался не по своей вине в сложные отношения. Но что поделаешь? Семь бед — один ответ.
— О чем тебя просила Лена? Что она знает?
— Присядь, пожалуйста.
— У меня пирог подгорит.