Показания сенсоров, которые обрабатывал вирт, отставали из-за физических ограничений на несколько секунд — а для отдалённых объектов разрыв мог быть гораздо больше, — и Томаш путешествовал назад во времени. Повсюду кипела жизнь — в остатках после выхлопов, в тепловых шлейфах, в рассекающих темноту курсовых струнах, отмечающих движение кораблей. Обычно. Сейчас же Томаш парил в глухой пустоте — ему достались лишь свет недостижимых звёзд да превратившийся в маленькую капельку Бакар, провожающий его ядовитым фиолетовым сиянием. Томаш даже не сразу заметил обломки, о которых говорила Лада — они проступали неразборчивыми бурыми пятнами, словно оставленные в пустоте следы.
Космос стал мёртвым.
Томаш никогда не ощущал ничего подобного. За всю жизнь он ни разу не выходил в дальний космос, а в пределах сектора отзвуки человеческого присутствия ни затихали ни на минуту. Пока не началась война. Впрочем, ему даже нравилась эта бесцветная тишина, это чувство головокружительной свободы — задыхающийся в смоге Бакар неотвратимо превращался в тусклую точку, и всё вокруг принадлежало только им, только их старенькой тарке.
Томаш всегда мечтал об одном — летать. И Лития, и Бакар казались ему одинаково скучными и неинтересными — торчать на одной планете после того, как испытал сводящее с ума ощущение свободного полёта было для него чем-то сродни тюремному заключению.
К сожалению, на «Припадке» стояла довольно примитивная система вирта, режим полного погружения не работал, и Томаш по-прежнему чувствовал, что лежит в жёстком ложементе. Он давно хотел купить новый вирт, но ценник не просто кусался, а норовил оттяпать руку по самое плечо, и всегда находились более насущные проблемы, высасывающие их и без того скромные капиталы. К тому же Насир и Лада идею с новым виртом не поддерживали. Насир как-то выразился, что вирт «вынимает душу из тела», а Лада заявила, что в режиме полного погружения пользоваться интерфейсом вообще перестанет. Томаш не понимал, чего они боятся — ведь вирт просто показывает то, что происходит на самом деле — за покорёженными переборками их рассыпающегося корабля.
Томаш плыл в искусственном космосе, погружённый в свои мысли, когда в уши ему ударил сигнал системы оповещения, и перед глазами запылали огромные буквы: «Внимание! Падение мощности генератора на 28 %». На какое-то мгновение, увлёкшись воображаемым полётом, Томаш даже принял надпись за странный космический объект, мигом заполонивший пустоту полётного коридора. Он заинтересованно потянулся к буквам, но второй гудок вывел его из транса. Томаш выругался и дал команду на отключение вирта.
Он очнулся в ложементе — как после долгого болезненного сна, — содрал кадол и привычным уже движением помассировал виски. После безграничного простора синтетического космоса командная рубка казалась тесным гробом. Стены нависали над ним, давили своей тяжестью.
Над приборной панелью висела голографическая модель «Припадка», рассеченная на две половины, и демонстрировала все свои впечатляющие внутренности, тонкую сеть искристых нервных путей. Несколько ниточек подсвечивались красным. «Внимание!» — загорелась надпись уже в этой реальности. — «Падение мощности генератора на…».
— Что за ерунда… — пробормотал Томаш.
Он взмахнул рукой, и голограмма притянулась к нему, как под воздействием магнитного поля. Одна половинка корабля замерцала и исчезла, а вторая судорожно выросла, оголив ещё больше подсвеченных внутренностей.
— Почему сейчас-то, твою мать! Мы же просто в дрейфе!
Томаш ткнул пальцем в одну из красных прожилок, и перед ним поплыли дёрганые строчки отчёта анализатора. Томаш быстро пробежал их глазами и застыл от удивления — лицо у него вытянулось, а рот приоткрылся.
— Лада! — закричал он. — Насир!
Но ему никто не ответил.
Томаш вылетел в коридор и чуть не врезался в стену, успев вовремя ухватиться за леер. «Припадок» заваливался на бок, как раненый зверь. Что-то звонко загрохотало, и леер злостно врезался в ладонь, норовя прокусить кожу. Томаш ударился об обшивку стены плечом, едва не разбив лицо.
Коридор перевернулся, как в чудовищном аттракционе, от которого вскипает в жилах кровь. Леер превратился в натянутый до упора страховочный трос и оказался у Томаша над головой. Под ногами поскрипывала обшивка стены.