Она же переехала границу с чужим паспортом — и надолго рассталась с Россией.
∗∗∗
С тех пор для нас с А. М. началась новая жизнь — в письмах. Ведь у писем есть своя собственная жизнь. Я особенно убедилась в этом, перечитывая нашу переписку с А. М. за несколько десятков лет. Ничто так, как письма, — разумеется, если они написаны искренно, — не отражает жизни человека, его переживаний, настроений и внутреннего облика. Всегда мы сравнивали нашу дружбу с золотой нитью, проходившей через всю нашу жизнь. Иногда на этой нити завязывался узел: такими узелками были для нас наши встречи. Каждый раз, как я попадала за границу, если только А. М. была в «досягаемом месте», я посещала ее, иногда специально ездила повидаться с ней. Наши встречи мы обе считали «праздниками жизни». Выбирали такое время, когда она была более или менее свободна, между двумя агитационными поездками или лекционным турне, а я давала себе отдых после напряженной работы — выхода новой книги или постановки новой пьесы. И встретившись — мы словно сбрасывали с себя десяток лет, превращались в двух счастливых школьниц на каникулах. Обе мы умели работать — но умели и пользоваться отдыхом, каждым его днем, каждой новой прогулкой, новым впечатлением.
Уже в 30-х годах, из Швеции, А. М. писала мне:
«У моей секретарши стоит голубая гортензия. Для меня этот цветок сплетен с весной Груневальда, с твоей поездкой в один из средневековых городов Германии... Какой?» (Это я оставила ей голубую гортензию, уезжая на два дня в Гарц. О моей поездке туда я напечатала очерк под названием «Бабушкин ларчик» и посвятила его А. М.)
Она продолжает:
«Связан с нашими веселыми вечерами на Губертус-аллее. И умели же мы тогда посмеяться!» Действительно, мы умели смеяться — и веселились по самым пустячным поводам.
Вспоминаются милые эпизоды... Вот мы в скромном пансионе в Груневальде. Вечером, уже лежа в постели, говорю очень серьезно:
— Ну, теперь расскажи мне что-нибудь об Австралии.
Она, заплетая на ночь волосы, не менее серьезно отвечает:
— Замечательно интересная страна! Можешь себе представить — там деревья растут корнями вверх, рыбы летают, у птиц вместо перьев...
Я прерываю ее:
— Да я хочу, чтобы ты мне рассказала о положении женщины в Австралии — а ты о птицах!
Она начинает хохотать. Я говорю ей:
— Тише — за стеной живут сердитые старые дамы...
А. М. смутно помнит, что в случаях шума принято стучать в стенку сапогами, но не совсем ясно соображает, кто должен стучать. Она обращается ко мне с сияющими глазами и восклицает:
— А мы в них сапогами!
Тут уж начинается такой хохот, что никакие сапоги не помогли бы...
Вот мы в Монтре, в чинной гостинице над озером, куда я уговорила ее приехать ко мне на несколько дней, спустившись с высот Шальи, где она жила, и оторвавшись от работы.
Уже поздно. В гостинице тишина. В окна проникает аромат цветов с балкона и свежесть воды... Я рассказываю А. М. про свою поездку в городок Эставайе, где я смотрела народный спектакль на воздухе, действующими лицами которого являлись, как в Обераммаргау, Христос, Мария, Пилат и т. д., но это не была наивная средневековая мистерия, а специально написанная для этого представления пьеса. Одно из действий происходило во дворце римского наместника Пилата, принимавшего вельмож из Рима, и вот распорядитель пира заявлял, что для развлечения гостей выписаны греческие танцовщицы... Танцовщицы появились на сцене. Это были воспитанницы городских школ, барышни лет по 16—17. Все они были в одинаковых белых кисейных платьицах, с накрахмаленными юбочками, в широких розовых кушаках, завязанных сзади бантом, в белых чулочках и черных туфельках. Они скромно вошли на сцену, очевидно мучительно стесняясь, и начали танцевать: нечто вроде польки — раз-два-три, влево; реверанс; и раз-два-три, вправо; реверанс; и опять раз-два-три, влево, — при этом глаза их были с ужасом устремлены на палочку дирижера. Таковы были греческие танцовщицы. Я в лицах изобразила это все А. М. — и результатом было появление испуганной горничной, решившей, что с нами истерика...
Еще: Мюнхен, кафе Луитпольд. Время не обеденное, народу почти никого, но мы зашли пообедать. Обе веселые, в белых костюмах, с цветами...
Заказали обед и, чтобы отпраздновать встречу, бутылку шампанского. Прислуживавший нам кельнер долго присматривался к нам: опытность его подсказывала ему, что мы «приличные дамы», но то, что мы были одни, смущало его... Когда мы уходили, оставив ему почти всю бутылку шампанского и щедрые чаевые, он не выдержал и спросил: