— Простите, сударыни, разрешите узнать: из какой вы страны?
Я не обинуясь почему-то ответила:
— Мы с острова Фиджи.
Это было неожиданно и для него и для А. М. Он остолбенел и долго смотрел нам вслед, а она, выйдя на улицу, неудержимо расхохоталась: вот как мало нужно было, чтобы веселье вырвалось из нас, как шампанское из бутылки... И мало кто так очаровательно и заразительно смеялся, как эта серьезная политическая деятельница после своих трудов, — в ее смехе были сотни серебряных колокольчиков и журчание ручьев весной...
Иногда к нашей компании прибавлялся ее сын — кудрявый, как пажик, Миша, «Хохлик», как она звала его, — положительно бывший серьезнее нас — как и подобает юноше лет пятнадцати, — или друг А. М. Зоя Шадурская, с которой их связывала глубокая привязанность с раннего детства. Зоя была журналистка, одна из остроумнейших и милейших женщин, встречавшихся мне в жизни. Мы с ней были очень дружны и в Петербурге часто видались — А. М. послужила нам связующим звеном, но и помимо этого мы очень любили друг друга. Жизнь ее всегда шла параллельно с А. М. Она тоже была партийной и тоже много и серьезно работала.
Пролетали дни встреч — и опять начиналась жизнь писем. Начинала тянуться наша «золотая нить». И летели ко мне листки из самых разнообразных точек земного шара: из мирного Груневальда, из угольных городков Германии, написанные карандашом на пароходе по пути в Америку, из летнего душного Парижа, из заснеженной Норвегии, из знойных тропиков! И во всех письмах описания ее трудов и дней чередуются с описаниями природы и быта.
«С особенным чувством радостного ожидания жду, чтобы ты рассказала мне о всех твоих работах, сделанных и задуманных за это время. Ты ведь знаешь, что я люблю Щ. К. не меньше нежной Танечки. Мне немного жаль покидать Висбаден, идиллию тишины и одиночества. Ты знаешь, какое это своеобразное наслаждение и все же мука — тонуть в рукописях, а я все еще тону в своем „Материнстве“ — готовы 393 страницы к печати, остается еще свыше 300. Работы минимум на два месяца, и какой! Были дни, когда я просиживала за столом по 10, 10 с половиной часов».
«Знаешь, — пишет она в другом письме, — я здесь вся живу своей работой, даже на улице думаю только о ней, почему творю непозволительные рассеянности. На днях иду к источнику (она лечилась в Висбадене) и несу в одной руке свою кружечку, а в другой пакет писем для отправки заказными. Зашла на почту, стала в очередь, а сама додумываю наиболее совершенный тип касс страхования. Дошла очередь до меня — тогда я молча ставлю перед почтовым чиновником мою кружечку... „Да что же мне с этим делать?“ — изумленный возглас добросовестного немца».
Путь А. М. — как много о нем можно было бы сказать!
Творчеством жили мы обе; но у нас была целая огромная отрасль, в которой наши жизни шли совсем по-иному. Это были ее скитания — связанные с агитацией — которым она уделяла большую часть своей жизни.
В том же Берлине, где она жила более или менее «оседло», она отдавалась лихорадочной деятельности.
«Я уже три недели абсолютно себе не принадлежу, — пишет она в самом начале своего пребывания в Берлине. — Меня — нет, есть только деловой манекен, который вечно торопится, спешит и так поглощен своей работой и затеянным делом, что садится по рассеянности в трамвае на колени к какой-то даме, являясь в гости, вместо того, чтобы повесить пальто на вешалку, идет и вешает его в чужой шкаф и т. п. Зато, дорогая, кажется, удалось поднять „Европу“ и создать то, что называется „общественным мнением“. Депутаты рейхстагов и ландратов и всяких парламентов выносят резолюции, собирают народные митинги, идет сбор подписей, и все, если хочешь, „продиктовано из комнаты номер 25 пансиона на Бисмарк-платц“. Меня зовут теперь в пансионе „Общественное мнение Европы“. Все это шутка, конечно — но если б, если б, это помогло делу! Так ужасно сознавать, что они там мучаются». Так, с шуткой, пишет она о своей деятельности, и как это было серьезно и какие дало результаты — узналось только впоследствии. Дело, о котором она пишет, — протест видных общественных деятелей Германии по поводу ареста депутатов 3-й Государственной Думы, в организации этого протеста принимал горячее участие и Карл Либкнехт, и благодаря ему он принял характер серьезного политического события.